Чукотскіе разсказы

Началась попойка. Эттыгинъ пилъ съ собачьей жадностью, но считалъ за нужное угощать также почетныхъ гостей, хотя, подъ предлогомъ большого почета, поилъ ихъ не изъ чашки, а изъ мѣдной чарки, которую велѣлъ бабѣ достать изъ посуднаго ящика. Я рѣшительно отказался отъ вонючей сивухи, способной возбудить рвоту при первомъ глоткѣ. Васька тоже долго отнѣкивался, потомъ выпилъ. Выпили и Ѳедоръ, и Егоръ, и старая Отаутъ. Эттыгинъ началъ пьянѣть, и буйство его дикой природы проснулось и вырывалось наружу. Ему хотѣлось задирать всѣхъ и каждаго. Но на первый разъ онъ счелъ за лучшее начать съ низшихъ членовъ общества.

— Ранаургинъ, ты худой человѣкъ! — заговорилъ Эттыгинъ. — Ты мое мясо ѣшь, ты худой человѣкъ! Отчего ты не въ стадѣ. Ты всегда хочешь сидѣть въ пологу! Каждую ночь спать съ бабой! Съ бабой спать станешь, какой пастухъ будешь?..

Ранаургинъ не отвѣчалъ ни слова.

— Ты воръ! — продолжалъ Эттыгинъ, повысивъ діапазонъ обвиненій. — Ты у меня укралъ десять оленей и отдалъ ихъ Ванчеру. Ты тунгусовъ къ моимъ оленямъ прикармливаешь!.. Твое сердце не любитъ оленей. Ты слишкомъ любишь спать! Дома съ бабой спишь, въ стадо придешь, спишь!.. Худой человѣкъ! Лѣнивыя ноги, незрячіе глаза, тяжелая поясница!

Руккватовъ сынъ молчалъ и, кажется, плохо слушалъ слова хозяина. Bee время онъ, не отрываясь, смотрѣлъ жадными глазами на зеленую бутылку, которая быстро пустѣла и изъ которой ему не досталось ни капли.

— А ты, Пуккаль, ѣздилъ на Анюй? — продолжалъ Эттыгинъ, обращая свое нападеніе на новое лицо. — Зачѣмъ даромъ оленей гонялъ? Зачѣмъ ничего не привезъ оттуда? Ни бѣличьяго хвоста, ни лисьей лапы! Два мѣсяца даромъ провелъ! Худой человѣкъ! Пустой человѣкъ! выпотрошенный желудокъ!

Пуккаль низко опустилъ голову и тряхнулъ своими длинными подвѣсками. Но Эттыгинъ умилостивился и налилъ ему чарку. Онъ опрокинулъ ее въ ротъ и хотѣлъ уже проглотить ея содержимое, какъ вдругъ его остановила рука Ранаургина, безмолвно требовавшаго своей доли.

Пуккаль безпрекословно выпустилъ изо рта часть водки обратно въ чарку и подалъ ее Ранаургину.

— Васька! — закричалъ Эттыгинъ, чувствовавшій все большую и большую злобу. — Давай водки! Ты много дней мою ѣду ѣшь! Пои меня водкой! Не то убирайся вмѣстѣ со своей бабой на свою голодную землю!

Васька посмотрѣлъ на него злыми глазами.

— Ужо, ужо!

 — сказалъ онъ; однако, не тронулся съ мѣста.

— Вы нищіе! — кричалъ Эттыгинъ, — вы всѣ только нашу ѣду ѣдите! Дай водки, Васька! Сейчасъ!! Принеси!!..

— Хорошо! — отвѣтилъ Васька, но взглянулъ на него еще свирѣпѣе. У русскихъ принято въ разговорѣ не противорѣчить чукчамъ, что бы они ни говорили. Тѣмъ не менѣе, несмотря на утвердительные отвѣты Васьки, видно было, что еще одинъ окрикъ со стороны Эттыгина — и начнется драка.

— Анюша! — началъ опять Эттыгинъ. — Дай рыбки! хочу ѣсть рыбку! Тащи! У тебя есть! Вотъ сковорода! Сейчасъ принеси! Кроши!..

Дикій человѣкъ расходился и сознавалъ себя властелиномъ.

— Я всѣхъ голодныхъ кормлю! Я русаковъ сорокъ лѣтъ кормилъ, самъ бѣденъ сталъ! Кормите меня рыбкой! Больше не дамъ оленины!..

— Анюша посмотрѣла на него еще злѣе, чѣмъ ея супругъ.

— Я въ первый разъ вижу этотъ твой домъ! — возразила она сердито. — Зачѣмъ ты говоришь понапрасну такъ много словъ?.. Охъ жалко, я настояще не знаю по чукотски! Я-бы тебя выговорила! — прибавила она уже по русски.

Женщина оказалась бойчѣе мужчинъ.

— Чтожъ дѣлать? — подхватилъ Ѳедоръ. — Какъ мы, значитъ, всѣ имъ подвластны. Потому, промышляй, не промышляй, до весны все равно не хватитъ. А тутъ еще собаки. Безъ оленей наплачешься. Такъ ужъ намъ надо угождать имъ!..

Но Эттыгинъ уже перешелъ къ другому предмету.

— Лаымэръ![108]

— обратился ко мнѣ неукротимый старикъ. — Ты все пишешь!.. Напиши комиссару, чтобы онъ моихъ триста оленей отдалъ! Уже десять лѣтъ, какъ я заплатилъ сто оленей, да Эункэу по моему слову далъ сто, да сто отдалъ Аттанъ. Все равно, я далъ всѣ триста! А кафтана все нѣтъ, да нѣтъ. Говоритъ, на будущій годъ! А я считаю, что онъ совсѣмъ не написалъ Солнечному Владыкѣ, что чукотскій староста Эттыгинъ отдалъ голоднымъ русскимъ триста оленей… Это все равно, что у меня украли! Не даютъ кафтана, давайте оленей назадъ!.. Ой! будемъ шумѣть! — неожиданно крикнулъ онъ. — Будемъ кричать! Сегодня праздникъ! Водка есть! У Хечьки есть! У Васьки есть! Много есть!.. Лаымэръ, давай сухарей и сахару!..

Я насыпалъ на тарелку жесткихъ ржаныхъ сухарей изъ моего скуднаго дорожнаго запаса. Попойка разыгрывалась.

Ѳедоръ принесъ боченокъ, въ которомъ было еще три бутылки, и отдалъ его Эттыгину. Даже Пуккаль успѣлъ напиться и дикимъ голосомъ вопилъ какую-то нелѣпицу, воспѣвая лейку и стѣны полога, боченокъ водки и рюмку, которую держалъ въ рукахъ. Я молча наблюдалъ за дѣйствіями всей подпившей компаніи.

— Вася! — сказалъ Ѳедоръ. — Надо веселить барина! И мы запоемъ!

— Запоемъ! — согласился Васька. — Только стару пѣсенку! Баринъ стары пѣсни любитъ!

И, откинувъ назадъ голову, онъ затянулъ тончайшимъ фальцетомъ жалобно наивный мотивъ «Скопиной пѣсни».