Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965

Дубровник,

пятница, 22 декабря 1944 года

Отплыли в Дубровник [366] в 10 утра на следующий день; шли узким, обезвреженным от мин проливом вдоль берега, встали на якорь в гавани, где меня встретил моложавый капитан Эрл из пехотной бригады и отвез в миссию. Находится миссия в узком проулке, в небольшой гостинице; столовая, несколько спален, нет ни ванной, ни отопления. Отсутствовала, что было особенно неудобно, и офицерская столовая. Рэндолф, а также люди из восьмой армии перед отъездом заверили меня, что отдали приказ безотлагательно обеспечить нас пристойным жильем, но последующие двадцать четыре часа убедили меня, что такого приказа здесь не получали.

В день приезда обедал на нетопленой вилле в Лападе с майором Гамильтоном-Хиллом, человеком щеголеватым и довольно заурядным. С нами вместе поглощали скверный обед из армейского рациона и пили плохое вино католический капеллан и молчаливый полковой казначей. Зато вечером, дома, поужинали на славу: прекрасная жареная рыба и цыпленок, отлично приготовленные овощи, хорошее вино. Все было превосходно, кроме капрала Пирсона, он вел себя так, будто не только сам нисколько от нас не зависит, но и его миссия – тоже. Окончательно потеряв над собой контроль, он, словно невзначай, поставил Эрла перед фактом:

– Когда поедете в Никшич, я поеду с вами.

– И какое же, позвольте узнать, у вас там дело, капрал? – поинтересовался я.

– У меня поручение от полковника Кларка.

На следующий день, побывав утром в нескольких церквях, заполненных, несмотря на ранний час, до отказа, я вызвал Пирсона к себе и провел с ним короткую «деловую» беседу. Сказал, что, коль скоро он находится под моим началом, ему следует, если он не хочет оказаться в дурацком положении, прислушаться к моим словам. Что здесь он находится в моем распоряжении – и будет находиться, покуда я буду нуждаться в его услугах. Что он младший член миссии и вести себя должен соответственно. Что он ни под каким видом не вправе покидать миссию без разрешения старшины. Что одеваться он должен подобающим образом и так далее. Как видно, Пирсон испугался и с этого дня стал как шелковый: покорно делал то, что от него требовалось.

Моим следующим шагом было вынести кровати из самого большого помещения в доме, поставить туда мебель, чтобы у меня была своя комната, где я мог бы работать и есть. Впрочем, моей комната стала только сегодня утром, ибо 20-го, во второй половине дня, к нам присоединился довольно странного вида офицер, беззубый армянин майор Кармель из 60-го полка. Поначалу, как и все новые знакомые, он вызвал у меня живейшее отвращение, но не прошло и двух дней, как отвращение сменилось симпатией. Он сообразителен, остроумен, любит вино и сигары и, с присущим его нации умением приспосабливаться, сменил по-армейски задорный тон и стал отзывчивым и цивилизованным. Мне он сделал немало хорошего – отвез, например, в пещеру, где я купил много бутылок превосходного вина по 10 лир (6 пенсов) за литр. Вчера Эрл уехал, а Кармель остался.

Вчера у нас ужинали Гамильтон-Хилл и бригадир, ирландец с необычной фамилией Туиг. Необычна, искусственна была и его внешность: глаза и лоб орангутанга, пушистые усы, как у Осберта Ланкастера [367] , а в голосе слышится одновременно и Олдершот [368] и Дублин. Поначалу я подумал даже, что он кривляется, но стоило мне поймать на себе свирепый взгляд его крохотных обезьяньих глазок, как улыбка застыла у меня на губах. В берете с пером своего полка он выглядел на редкость нелепо, но его грудь украшали отличные медали, и, судя по отзывам, солдатом он был первоклассным. Как и все, с кем мне довелось познакомиться в последнее время, о войне с Россией он говорил, как о чем-то неизбежном, неотвратимом. Вечер тем не менее мне показался скучноватым. Более того, у меня возникло впечатление, что в первые же минуты разговора одним неосторожным замечанием я восстановил против себя нашего гостя. Кармель, однако, счел, что ужин прошел хорошо.

От войны Дубровник не пострадал нисколько, но вид у города, прямо скажем, невеселый: магазины пусты, на рынке стоят небольшими группами люди, обменивающие домашние украшения на картофель и самодельное мыло, лица у жителей – голодных, угрюмых – бледные и испуганные. А у партизан вид отталкивающий: в Лике они бы смотрелись естественно, на здешних же улицах – совершенно несообразно. Красивые дома с трудом переносят бремя красных звезд и партизанских надписей: «Zivio Tito! Zivio Stalin!» [369] Все сходятся на том, что поначалу высадившиеся английские войска были встречены с энтузиазмом; теперь же, когда выяснилось, что это не более чем небольшой экспедиционный корпус с ограниченными функциями и скромными задачами, неспособный ни овладеть городом, ни накормить его, – жителей Дубровника постигло глубокое разочарование. Партизанам удалось свести деятельность английского штаба до состояния беспомощной, лихорадочной суеты и полностью овладеть ситуацией. Что же до английских солдат, то они сохранили более высокий боевой дух и недавно разоружили офицера из партизан, который избивал ногами раненого немца. Задача нашей здешней миссии состоит, как я ее понимаю, в первую очередь в том, чтобы быть посредником между экспедиционным корпусом и партизанскими властями. Пока что я занимаюсь размещением солдат и офицеров на постой, улучшением бытовых условий, а также выслушиваю жалобы с обеих сторон; по мне, одна другой стоит.

Сегодня: 8.00 – завтрак (яичница с беконом и сосисками); 9.30 – с Кармелем в штаб бригады; присутствовали на встрече бригадира с комендантом города. Разговор по душам: бригадир низким, грудным голосом разъяснял смысл своих приказов. Комендант города: наглый взгляд, большие светлые усы, розовые щечки, недоверчивая улыбочка. Переводчик: в прошлом морской капитан из Ванкувера, болван исполинского роста. Закончилась беседа сладким чаем, обильно сдобренным виски. Потом – к прапорщику «Тони», нашему переводчику, – установить в его офисе телефон, а заодно выразить сожаление, что корабль отплыл, не поставив в известность офицера связи в порту. Договорился, что во второй половине дня займемся размещением по квартирам. Предложил 25 тонн солярки для местной электростанции, изобразив дело так, будто это моя инициатива. Вернулся в миссию проводить Кармеля. Принял заплаканную англичанку средних лет: замужем за югославом, хочет, чтобы ее отсюда вывезли. Утешил ее пачкой сигарет, куском мыла, номером журнала «Тайм». Все время твердила: «Больше всего на свете боюсь, как бы не было беспорядков». Обнаружил, что у меня сломался телефон. На обед свежезажаренные сардины, пирог с изюмом, белое вино.

2.30 – Тони опоздал, вернулся навеселе: пил шампанское с юношей и девушкой – комсомольцами [370] из Москвы, приехавшими на машине из Черногории со съезда молодежи. С Нэрном, офицером, ответственным за расквартирование, ходили осматривать складские помещения. Потом отправился на поиски растащенного на детали немецкого грузовика; нашел его на заднем дворе, за нашими мастерскими. Партизаны собирались «раздеть его догола», но выяснилось, что от грузовика и так почти уже ничего не осталось. Потом обсуждал, как будем отмечать Рождество: англичане хотят устроить праздник для местных детей, партизаны – для собственной молодежной коммунистической организации. «Английские солдаты находятся далеко от дома и думают о своих собственных детях, – сказал я. – Они отдают свои продовольственные пайки, чтобы доставить радость детям Дубровника». Постарался дать партизанам понять, что англичане вряд ли будут в восторге, если юнцы в форме, выстроившись стройными рядами, будут петь «Zivjela Britanija [371] ». Потом пошел в местный партизанский магазин сторговаться о вине для солдат на Рождество. Мелочный Гамильтон-Хилл решил сбить цену, назначенную партизанами, и предложил 50 галлонов бензина и 50 килограммов муки за 800 литров вина и 25 литров спирта. Сначала комиссар заявил, что вознаграждения они не возьмут, но «если вы готовы дать хоть что-то, мы это примем ». Я назвал нашу цену, и тогда он сказал, что за нее мы сможем получить только вино. На это я сказал, что сделка отменяется. На это он сказал, что за эту цену готов добавить к вину еще и ракию, и я ушел, поняв, что торговаться без толку. Потом я узнал, что, хотя сегодня утром бригадир пообещал дать 25 тонн солярки, больше 17 тонн мы поставить не сможем. Я пошел к Гамильтон-Хиллу, объяснил, что получилось некрасиво и что бригадира следует поставить в известность. Он со мной согласился и позвонил через полчаса сказать, что постарается дать 20 тонн, – лишь бы бригадир не узнал. Тогда я дал об этом знать Кармелю, сказав, что он мог бы, если сочтет нужным, поднять этот вопрос в штабе в Никшиче. По возвращении обнаружил две записки. В первой – бестолковой – какой-то канадец писал, что хочет поскорее покинуть страну. Во второй морской офицер спрашивал, можно ли взять напрокат машину. Ужинал в одиночестве; просидел до десяти вечера, укутав колени шинелью; засим в постель.