Чужаки

Тем не менее цех был построен, и дерюгинцы были рады обмыть это дело, благо Гуляй угощал. Впрочем, он себе этой чести не присваивал и сразу заявил всей компании, что не он, а его лучший друг Серега настоящий виновник торжества. Старики по очереди желали ему хорошей жены и здоровых деток, и Серега пил с ними напропалую, не пускаясь в долгие объяснения относительно своего семейного положения. Ему было просто с ними, с Гуляем, Соусом, Ерофеичем, и чем больше он пил, тем яснее казалась ему его дальнейшая жизнь; от каждой выпитой рюмки сомнения разбегались по углам, словно тени от зажженной лампы. Скажи ему кто-нибудь сейчас, что завтра его ждут испытания, каких он в жизни своей, может, и не встречал еще, он не поверил бы и отмахнулся.

А испытания и в самом деле не заставили себя долго ждать. Стоило только взглянуть на Антонину, чтобы сразу понять, что она знает о пропавших деньгах и на сей раз не намерена прощать.

Конечно, глупо было рассчитывать на то, что Антонина за неделю не обнаружит пропажи денег, но какая-то надежда у Сереги все-таки оставалась, и более того, она с каждым днем крепла. Так что, когда он вернулся в Синюхино, для него были почти неожиданностью упреки Антонины. Он даже пробовал возражать ей, оправдываться. И только когда Серега понял, наконец, всю серьезность своего положения, он замолчал, сник и обхватил голову руками, то ли для того, чтобы защитить ее от ударов судьбы, то ли чтобы укрепить ее на случай, если тяжелым мыслям станет слишком тесно.

Антонина не ругалась, не плакала. Все это за ту неделю, что Серега отсутствовал, она проделала десятки раз. И вот из слез и многих горьких слов родилось, наконец, одно слово, которое вмещало в себя все, что Антонине пришлось пережить плохого, и не только за последнюю неделю или даже месяц, но за всю свою жизнь, включая и сгоревшую когда-то куклу, и не купленную сумочку с белым бантом, и смерть матери, отъезд в Сибирь, и ссору с мачехой… Слово это было — предательство.

За то время, пока Серега отсутствовал, она как бы пережила всю свою жизнь заново и решила, что ее предали. В самом деле, чего ради терпела она обиды, унижения — словом, все неприятности, что бывают в жизни каждого человека? Для того, чтобы вырасти, вручить себя любимому человеку, а взамен получить счастье, и не бог весть какое, не заморское, не великое, а самое обычное, какое доступно всем: свой дом, заботу, ласку, возможность спокойно растить своего ребенка. Но человек, которому она себя доверила, отказав, может быть, более достойным соискателям, вместо того чтобы взять ее за руку и вывести на прямую дорогу, сам вдруг сбивается с пути и начинает плутать, и то и дело куда-то проваливается и ее за собой тянет. Что это, если не предательство? А с предателями какие могут быть перемирия. Враг, который считался другом, всегда больший враг, нежели тот, который всегда был врагом. Говорила Антонина спокойно и даже деловито, как будто обсуждала предстоящие покупки, но каждое ее слово было для Сереги, как тычок в грудь.

— Нет, Сергей, — говорила она, — мне не интересно, почему ты вдруг стал такой, почему тебе на нас наплевать. Может, ты таким родился, может, тебя заставили… Какое наше дело? Важно, что ты нас пропил, а этого мы тебе простить не можем. И потому я решила, что нам не нужно жить вместе, — здесь голос ее все-таки дрогнул. — Мы, конечно, это дело оформим, как полагается, а пока переедь куда-нибудь. Попросись в общежитие или в район… Куда ты там все время шлендаешь…

— Антонина, Тоня!.. — попытался возразить Серега, но наткнулся на взгляд жены и замолчал.

— Ты пойми, не могу я все время видеть перед глазами человека, которого я ненавижу. Да и тебе каково это будет…

— Но ведь было же все в порядке. Там, в Большой Мурте, помнишь, как мы хорошо жили? Может, поедем обратно? Я к начальству пойду, нажму, глядишь и дадут квартиру. Чего мы здесь забыли? Поедем, а? — Далекий сибирский поселок казался теперь Сереге обетованной землей, единственным на свете местом, где он еще сможет возродиться. Надежда никак не желала покидать его.

Обиды и сознание собственного бессилия за какую-нибудь неделю так ожесточили Антонину, что любой Серегин довод в пользу примирения казался ей ловушкой.

— Нет, — сказала она. — У нас все кончено. Поезжай один. Даже лучше, если ты уедешь.