Чужой муж

Провела пальцем по бортику письменного стола – сразу вспомнилась Говорову эта ее барская привычка проверять качество работы «прислуги»… качество Тасиной работы! Рассмотрела поочередно четыре снимка, стоящие тут же в рамочках: Тася, Лиля, Кирочка, Костя, – и улыбнулась иронически. А потом погладила Костину фотографию.

Да… Маргарита есть Маргарита!

– Я что-то не понял, – съехидничал Говоров, раздраженный этой улыбкой, – вернуться хочешь?

Маргарита обернулась, глядя испытующе:

– А если так?

Михаил Иванович растерялся, пожал плечами… Черт же за язык потянул! Не дай бог!!!

– Ой, Говоров, Говоров! – расхохоталась Маргарита, усаживаясь в кресло. – Шучу я!

Михаил Иванович украдкой перевел дух.

– За разводом пришла.

– Замуж выходишь? – изумился Михаил Иванович.

– Официально оформляю отношения, – сообщила Маргарита.

Он вздохнул с нескрываемым облегчением – с совершенно откровенным, беззастенчивым облегчением.

– Ну, поздравляю, поздравляю… Кто жертва?

Слова эти звучали, конечно, двусмысленно. Кто жертва ее красоты – или кто жертва ее неудовлетворенных амбиций?.. Как хочешь – так и понимай!

Однако Маргарита решила не вдаваться в детали.

– Говоров, он – мужчина, – ответила она спокойно. – И знаешь, какое главное его достоинство? Он любит меня.

– И, судя по количеству твоих украшений, не бедный, – кивнул Михаил Иванович. – Генерал какой-нибудь?

– Практически. И родом из этих мест, – сообщила Маргарита. – Чаще видеться будем…

– Вот счастье-то! – улыбнулся Говоров. – Ну что ж, не будем терять времени. Поехали в загс.

В принципе, он мог и эту проблему решить одним звонком заведующей загсом, как и раньше… Но хватит! Назвонился!

Интересно, знает Маргарита, почему он сидит тут один-одинешенек – в этой роскошной квартире? Нет, если бы знала, не преминула бы съехидничать на сей счет…

Маргарита все знала, однако ехидничать не стала. Да, все вышло, как она и говорила, но колоть Говорова ей не хотелось. Честно говоря, ей было его просто жаль!

* * *

Таисия Александровна говорила правду о том, что Лиля прописалась в своем театре! Она была завлитом в Ветровском драмтеатре, и работа эта нравилась ей необычайно. Прежде всего тем, что давала возможность уйти от мира, в котором приходилось жить. От Дома с лилиями, который она когда-то так любила, а теперь просто ненавидела. От Родиона с его жадными взглядами украдкой и накаленным, упорным спокойствием. От отца с его тайной слежкой… Возможно, психика ее так и не восстановилась, потому что она всех подозревала в наушничестве отцу. Вот ведь даже мать и Шульгин постепенно наладили с ним добрые отношения и не мешают видеться с Кирой. Лиля сама тоже не мешала, однако не оставляло ощущение, будто все разговоры Шульгиных и отца сводятся только к ней! Лиля не сомневалась, что отец в курсе вообще всех ее дел и даже театральных забот. Она не желала думать о том, что на эту должность ее взяли только из-за фамилии, только из-за родства с всесильным секретарем обкома. Только из-за этого к ней так подчеркнуто внимателен главреж Аркадий Хромов и позволяет ей формировать репертуар по собственному вкусу. На счастье, вкус у нее был неплохой, Лиля всегда была в курсе современных новинок, поставленных в Москве, – особенно с тех пор, как в Ветровск переехал Герман Арефьев, покинувший московские подмостки из-за вечных споров с режиссерами, которые упрекали его в том, что он играет современников несовременно. В его трактовке все они казались «экзальтированными испанскими грандами в изгнании», как выразился один из популярных режиссеров того московского театра, где в последние годы подвизался Арефьев.

Само собой, он был очень талантлив, но в самом деле, вряд ли высокий, красивый, смуглый брюнет с орлиным носом, с огромными яркими черными глазами, с ироничным выражением худого лица, в котором было что-то бесовское, органично смотрелся бы в роли молодого (и даже немолодого!) строителя коммунизма! Лиля думала, что Арефьев опоздал родиться лет на пятьдесят, а то и больше. В моду вошел неореализм с его сдержанной манерой игры, и такому пылкому Несчастливцеву с его назойливой аффектацией в произнесении каждого слова, такому словно бы постоянно полупьяному Ваське Пеплу с его безнадежной страстностью в каждом поступке, такому оголтело-жадному Лопатину с его проповедью буржуазной морали[12] было не место на модных подмостках. А в провинции все еще процветал классический театр, так что Арефьев стал подлинным премьером ветровской сцены. Красивый, яркий, необычный – он самим своим видом привлекал публику, да тут еще и талант…

Ветровские дамы сделались вдруг страстными любительницами театра, и несколько обесценившееся слово «поклонницы» было теперь очень в ходу!