Дайко в саду Вадупак

Вот мастерская фотографа. Всё стекло усыпано воспоминаниями – фотокарточками людей семейных, улыбающихся, детей смешных и непоседливых, модниц легкомысленных и пар влюблённых и много всяких других снимков, на которых жизнь людей изображена яркая и красивая. И Дайко сделает себе когда-то такой же снимок, и на нём он будет смеяться и потом, разглядывая его, будет вспоминать, как здорово и забавно это было. А вот и булочная, восхитительная ароматная булочная, сюда он вернётся сразу после Паука и возьмёт самый большой хрустящий багет, вот этот – за десять монет. И, может быть, останется ещё на кусочек сыра, и это будет чудесная трапеза.

В центре площади Агутан располагался фонтан. Дайко отправился к нему, чтобы выпить воды, а ещё привести себя в порядок. Он смыл грязь с ботинок, намочил колени брюк, стараясь придать им вид штанов новых, неношеных, умыл лицо, шею и руки. Всегда нужно быть опрятным и аккуратным, направляясь к Пауку. Иначе, мало того, что оберёт и высмеет, так ещё может и прогнать без разговоров.

Как хорошо он знал мрачный тесный подвал ростовщика. Помнили о нём и остальные бедняки и несчастные города Грубретеп, чьи тёмные судьбы сумел на миг озарить тусклыми, скудными подачками Паук, приютивший почти даром их последние вещи, самые дорогие и самые памятные. Перед входом в подвал ростовщика сидел большой чёрный доберман Ревузи, который облаивал всех, кто спускался к Пауку в подвал и поднимался оттуда. Гревзи всегда любил шутить на его счёт, рассказывая посетителям, что родом его пёс происходит из страны самой прекрасной и изумительной, окружённой тёплыми морями и ветрами ласковыми, усеянной скалами, лесами и водоемами живописными, но населённой, дабы не возбуждать в соседях чувств злости и зависти, людьми и созданиями самыми скверно характерными и безмерно чванливыми. Увидев Дайко, Ревузи злобно зарычал, потом рык перешёл в лай, мальчик проскочил мимо пса и бегом спустился по лестнице.

Паук Гревзи стоял за длинной грязной стойкой, подпирая толстой покатой спиной ящики и коробки, в которых хранились разнообразные тряпки, вещи и прочие пожитки, попавшие в его ненапасные руки. Лицо ростовщика было не бритым, волосы на голове блестели, он всегда изрядно намасливал их и укладывал назад, намекая на своё неаполитанское происхождение. Крупные зубы его размалывали апельсин, сок капал на стойку, брызги разлетались во все стороны, обдавая и просителей, стоявших перед ним.

На «сеансе» у Паука сегодня были женщина и её маленькая дочка. Ростовщик всегда называл свои торговые операции «сеансами». Во-первых, потому что старался запугать, обмануть и обобрать просителей, во-вторых, потому что стремился направить бесталанных на путь подлинный, обвинял и наставлял, осуждая пагубность их поведения. Визитёры тихо стояли перед Пауком, вздрагивая каждый раз, когда он выдавал раскатистым голосом очередное неодобрительное высказывание.

– Так вот, пока не умер ваш муж, госпожа, и не случилась самая отвратительная, как вы говорите имущественная плутня, вы действительно могли жить в нашем досточтимом городе. Теперь же такое излишество вам не по карману. Зачем вы стесняете пречестных людей, бродя по улицам со своим порождением? Не лучше ли вам отправиться в места более тихие, уездные? К родителям, например? Туда где таких девочек, как вы не обижают?

– Родителей моих давно нет. А девочек, к сожалению, обижают повсюду…

– Займитесь тогда делом. Просите подаяние или устройте себя в какой-нибудь притон, дочь ваша подрастёт и ей тоже там найдётся дело, – и Паук разразился смехом, показывая пальцем на девочку, закрывшую от страха глаза.

– За кого вы меня принимаете, господин Гревзи? Когда-то я преподавала частным образом литературу и языки. Не подобает благородной женщине попрошайничать, а работать в грязных кабаках в порту – противно моему воспитанию!

– Нищему не должно быть зазорно просить милостыню! Стыд – это роскошь, которую он не может себе позволить. Но раз уж вы такие у меня забалованные, то за ваши срезанные с пальто пуговицы ничего вам не дам. А хотите кушать, давайте что-то другое в заклад, что-то уж вы точно припасли, – и он рассеял маленькие перламутровые пуговицы на немытой поверхности стойки.

Дочка взяла маму за руку и стала тянуть к выходу, но женщина медлила, не спешила уходить. Она погладила ребёнка по голове, шепнула что-то на ухо и, подойдя ближе к стойке, сняла с шеи небольшой серебряный кулон с изображением своих родителей и передала его Пауку, а тот ненасытно стал изучать украшение, рассматривая его со всех сторон. В конце концов, он прикусил кулон своими мощными зубами, впился ими в портрет мужчины и, не сумев разломить, обратился к визитёрам: