Далекие чужие. Как Великобритания стала современной

Модерность Великобритании часто связывают с промышленной революцией. Э. Хобсбаум назвал ее не иначе как «самым фундаментальным преобразованием человеческой жизни в мировой истории, зафиксированным в письменных документах» [Hobsbawm 1968]. Мало кто сомневался, что это всемирное историческое событие началось в первую очередь в Великобритании. Дело здесь не только в национальном самомнении. Ж. Б. Сэй и Ж. Бланки ввели термин «промышленная революция», чтобы отразить экономические преобразования в Великобритании в 1820-1830-х годах, Маркс также подчеркивал уникальность исторической формы промышленного капитализма в этой стране [Mathias 1969; Jones 2004; Coleman 1992: глава 1]. Однако лишь в 1880-х годах А. Тойнби сделал этот термин частью нашего обыденного сознания, используя его для описания механизации производства, разделения труда и триумфа денежного сектора в период с 1780 по 1830 год. С тех пор историки экономики задаются вопросами о том, почему Великобритания стала первой, когда и где это произошло, какова была природа, а также последствия этих процессов[29]

[Berg, Hudson 1992:24–50; Vries 2008; Allen 2009; Mokyr 2010; Wrigley 2010]. Этот впечатляющий корпус научных работ неизменно исходит из того, что промышленная революция не только положила начало современному миру, но и определила форму наших современных социальных и политических условий.

В противоположность этому утверждению я следую за теми, кто изменил объяснительную тенденцию, утверждая, что изменение моделей социальной организации стало предвестником великих экономических преобразований, которые известны как промышленный капитализм [Perkin 1969; MacFarlane 1987; Vries 2008]. Проще говоря, следует исходить из того, что Адам Смит ошибался. Он считал, что рост коммерческой деятельности создал общество чужаков, тогда как я предполагаю, что общество чужаков изменило практику экономической жизни. Быстрый и устойчивый рост все более рассредоточенного и городского населения создал новые проблемы для ведения экономической жизни, долгое время вращавшейся вокруг местных рынков и личных обменов с хорошо знакомыми людьми. Чтобы облегчить сделки между незнакомыми людьми, зачастую находящимися на большом расстоянии, рыночная информация представлялась в обезличенной форме печати. Кроме того, благодаря печати формы обмена – будь то юридический статус компаний, использование денег или мер и весов – были стандартизированы, так что отношения доверия переносились с того, с кем

человек ведет дела, на то, как

эти дела ведутся. Подобно тому, как эти процессы трансформировали практику экономической жизни, они позволили представить рынки как часть единой сущности под названием «экономика», которая была наделена системными качествами и проецировалась на различные национальные и международные пространства.

Тем не менее личные отношения, как и местные и региональные торговые сети и общества, оставались важными для рынков и в XX веке. Это, пожалуй, особенно характерно для рынков труда и капитала, где мелкое ремесленное производство сохранялось наряду с фабричным патернализмом, а отношения кредитования и капиталовложений продолжали опираться на личные связи, репутацию и симпатии. Это были не просто пережитки ушедшей эпохи – скорее, попытки реперсонализировать отношения обмена в ответ на все более анонимный и абстрактный характер экономической жизни. Новые формы экономической жизни, которые мы знаем как промышленный капитализм, одновременно отчуждали и отделяли практики обмена от существовавших социальных отношений, а затем встраивали их в новые, которые, казалось, принимали удивительно «традиционные» формы.

Абстрагирование рынков от человека и места