Далеко в Арденнах. Пламя в степи

Супрун лежал на охапке свежего сена, дымил трубкой. Подсохшее разнотравье кружило голову. Зеленый щетинник перемешался с бархатно-желтыми метелками таврийской полыни, с лазурно-синими султанами душистых, как мед, васильков. Были здесь и тугие, повитые колючими листьями стебли молочая.

Супрун выбрал один стебелек, обчистил, повращал в ладонях. С детства у него привычка жевать молочай. Черт знает что! Не сказать, чтобы дюже нравилось, наоборот, горько во рту, а почему-то приятно. Свое, от земли...

Пилип Фалько, рыжеволосый старик, потомственный сельский портной, опершись на локти, тоже держал во рту какую-то травку. Полицай выгнал в поле и его, не пощадили преклонный возраст.

— Дай бумажку, — сплюнул Фалько и полез за кисетом.

— Нету, Пилип. У меня трубка, — отозвался Супрун. — Да вон сбочь тебя клок белеет.

На розовую головку чертополоха чья-то рука и в самом деле надела вдвое сложенный лист бумаги. Фалько подцепил его пятерней, оторвал вместе с чертополохом, поднес к глазам.

— Гляди-ка, мужики! Написано что-то. Небось прокламация.

Со всех сторон поднялись головы. Кто-то пробормотал:

— Вам, дед, не спится, так вы... Откуда этой прокламации взяться среди степи? Старый, а как ребенок.

— Много ты понимаешь. Может, выросла тут! — осерчал Фалько. — А ну, кто зрячий — читай!

— Подай-ка, дед, мне, — сказал Супрун. — Трубкой подсвечу... Ей-богу, люди, Пилип правду говорит... Подсовывайтесь поближе, кричать не буду, не на трибуне...

— «Товарищи! — начал читать он вполголоса, напрягая зрение. — Пусть не удивляет вас немецкая «помощь» на уборочной. Оккупанты пригнали к нам и солдат, и лошадей, чтобы поскорее собрать и увезти хлеб. Районный комитет призывает вас всеми способами мешать вывозке зерна на станцию. Помните: каждый килограмм хлеба в руках врага — удар по Красной Армии, по нашим отцам, братьям, сыновьям! Товарищи, прячьте зерно где придется, закапывайте в землю для себя, для своих детей. Все остальное уничтожайте! Пусть лучше сгинет наше добро, чем попадет в руки ненавистного врага!»

— Ух ты! — послышалось из темноты. — И есть же вот такие горячие головы!

— Выходит, есть, — сурово сказал Супрун. Он давно уже догадывался, что к листовкам имеет отношение и Матюша, но не признается, чертов сын!

— Жалко: вырасти и сожги!

— Жаль — это одно, да ведь за такое дело сразу смерть.

— А ты ремень подтяни, чтобы штаны не соскочили.

— В Кончаках расстреляли за пшеницу. Слышали? Там трактористом был отчаянный парень. Облил трактор горючим, поджег и пустил о в поле. Попробуй подступись! Занялась степь пожаром...

— И что ему за это?

— Парню ничего, скрылся. А невиновных расстреляли. Фашист разве простит? За хлеб наш уцепился он мертвой хваткой. Может, и вся война из-за хлеба.

— Думать надо...

Заговорили все сразу.

— Немцы не зря приехали сюда, это верно.

— Помощнички... Помогал Иван из чужого в свой карман.

— Дай отмолотиться — подметут.

— Молотить будем до снега. Один только комбайн на току, да и тот полдня работает, а три ремонтируется. Барахло, а не машина.

— Не такое уж и барахло, скажу вам, просто ребятам спешить некуда.

— Ну, ты про хлопцев не очень-то болтай. Не дай бог на чужое ухо...

Фалько все же раздобыл бумажку, закурил, огонек при затяжках выхватывал из тьмы его морщинистое лицо, пряди рыжих волос, не признававших седины.

— Не понимаю я, мужики, что советует этот комитет? Воровать пшеницу, что ли? За свои семь десятков я огурца с чужой грядки не принес, а теперь на такой грех...

Супрун выбил о колено трубку.

— Какой же ты непонятливый, Пилип. Не воровство это, а, если хочешь знать, святое дело... Разве тебе своих внуков не жаль?

— Почему же, для них я... моя кровь, — смешался Фалько. — А только немец, он хоть и немец, а тоже не дурак, все не возьмет. Вон лошадь не корми — и та откажется тащить воз. А мы все ж таки люди... Что-то оставит на жизнь.

— А как же, только и думает, как бы Фалько обеспечить! Жить-то будешь, но... кхе-кхе... к бабе не захочешь.

Взорвался такой смех, что возле яслей испуганно всхрапнули кони. У копны тоже смолкли, будто кто-то положил на струны балалайки руку.

— Да ну вас! — разгневался Фалько. — Спать пора, глаза слипаются.

Не спали, однако, еще долго. Думали.

...Хлопотной эта ночь выдалась и для Грицка Калины.

Постелив пиджак на охапку пшеницы, он с нетерпением ждал, пока угомонятся степняки. В бок давил комок земли, пока возился с ним, шаря под пиджаком, в ухо залез остюк... Исцеляющий степной воздух был наградой за все неудобства ночи, да и о каких неудобствах может думать десятилетний мальчишка, выросший среди этой степи и привыкший спать, как солдат в походе. Не заметил, как и задремал.

Проснулся, будто толкнули кулаком в бок. И сразу обмер. Какой стыд! Матюшка поручил ему важное задание, так и сказал: «Очень важное!», а он, Грицко, едва не проспал, уже восток светится.

Огляделся, напялил на себя пиджак и крадучись нырнул в лесополосу.

28

Как ни ломался комбайн, а гора пшеницы на току все же вырастала. Дед Крыхта подбирал лопатой края бронзового пшеничного кургана, что-то бормотал себе под нос.