Дама с биографией

Бросив чемоданы с наспех похватанными на даче вещами, она огляделась и с остервенением взялась за уборку. Честно сказать, руководило ею не столько отвращение к грязи и беспорядку, сколько желание занять себя, страх перед возможной депрессией. Вроде той, после измены Марка, из которой она когда-то еле-еле выбралась. Не понятно лишь, откуда у нее силы взялись, чтобы драить квартиру после бессонной ночи?

Ладно бы только бессонной. Врагу не пожелаешь такой ночки: слезы в четыре ручья, Лялькина непрекращавшаяся истерика с яростными угрозами в адрес Ростислава, стремительно-опасное – в темноте, под проливным дождем – возвращение на машине с обезумевшей Лялькой за рулем из больницы на дачу, судорожные сборы и спешный отъезд в город, прочь от ненавистных Кашириных: «Попадутся под руку – убью!»

В Ростокино они приехали, когда уже светало. Ляля с каменным лицом выставила из багажника вещи, прошептала, не поднимая глаз: «Прости, мне надо побыть одной. Я позвоню», – хлопнула дверцей и умчалась на Чистопрудный на все той же сумасшедшей скорости. Позвонила девочка часов в одиннадцать утра – спокойная, деловая, полностью готовая к бабушкиным похоронам. Ей бы не артисткой быть, а премьер-министром!

– Мам, сообщаю тебе, что я уже обо всем договорилась. Бабушкины похороны будут тридцатого, в час дня. По высшему разряду, на очень приличном кладбище. Записывай…

– Ой, Лялечка, мы же с тобой впопыхах забыли бабушкины вещи! – вдруг вспомнила Люся. – Если тебе тяжело видеть каширинские рожи, – повторила она вчерашнее выражение, не единожды произнесенное дочерью и со слезами, и в ярости, – давай я сегодня съезжу своим ходом и заберу?

– Нет! Ни за что! Я не разрешаю! – по-вчерашнему истерично закричала Ляля, однако быстро взяла себя в руки. – Неважно, мам. Бабушке ее вещи уже не нужны. Заберем как-нибудь после. Я свои шмотки тоже не все забрала… Ты, мам, не волнуйся, пожалуйста, и не плачь, – неожиданно сказала она с такой незнакомой теплой ноткой, что Люся тут же и разрыдалась.

Поехать на дачу за вещами как-нибудь после им так и не пришлось. Сначала были Нюшины похороны, потом девятый день, потом Ляля улетела на съемки в Одессу. Вернулась она десятого, а одиннадцатого среди ночи Люсю разбудил звонок Кузьмича: «Люсиночка, ваша дача горит!»

Когда Ляля примчалась в Счастливый, все было кончено: гора пепла, обугленный фундамент, две отъезжающие «скорые» – одна в морг, другая в реанимацию – и обезумевший от страха Кузьмич, чью дачу, опасно близкую к каширинской, пожарные, слава богу, успели отстоять. Только забор обгорел. Как рассказала Ляля, несчастного Кузьмича трясло, будто в тропической лихорадке, он плакал и, вытирая рукавом слезы и сопли, жалобно повторял: «Сволочь пьяная… пьяная сволочь…» – из чего она заключила, что виновником пожара был Ростислав. Ничего толком сосед объяснить не мог – он был в шоковом состоянии. Ляля затолкала его в машину и повезла в госпиталь.

– Хорошо, мам, что я не захватила тебя с собой на дачу, – в довершение сказала она с горькой усмешкой. – Зрелище было не для слабонервных. Я-то теперь не усну, а ты бы вообще на всю жизнь сон потеряла.

Впоследствии образовалось много версий случившегося – незагашенный окурок, невыключенная газовая конфорка, вылетевшая из камина искра, но каждая начиналась со слов: «в пьяном виде», «по пьяни», «в состоянии сильного алкогольного опьянения».

Главный свидетель Кузьмич, уже полностью очухавшийся к похоронам Зинаиды Аркадьевны (произнести «к захоронению ее останков» ни у кого не поворачивался язык), считал, что пожар занялся от свечки.

– Не иначе, Люсиночка, пробки у них вышибло, – словоохотливо нашептывал он в похоронном автобусе. – А они ничего лучше не придумали, как свечки кругом позажигать. Хотя, конечно, может, и растерялись в темноте. Ростислав-то ваш, известное дело, мужик совсем безрукий, да еще и привык за столько лет, что вы за него все чините. Небось не знал даже, где эти самые пробки искать. Про покойницу и говорить нечего, куда ей было в электричестве копаться!.. В общем, с вечера свет у них в окнах был такой слабый, еле-еле, не как от лампочки. К ночи погасло вроде. Смотрю, темнота, только на террасе чуть теплится. Видать, упала потом та свечка на террасе, и пошло-поехало! А Ростислав храпит себе, пьяный в стельку, понятно, что ничего не замечает. В полной отключке… Вы, Люсиночка, как съехали отсюда, он сразу и запил, как лошадь. От забора к забору его швыряло. Зинаида, кажись, с горя слегла. Ни разу я ее с той поры на улице не видал.

Никого, кроме Ростислава, он, естественно, не хотел обвинить, однако выходило так, что в произошедшем пожаре, в гибели Зинаиды Аркадьевны были виноваты те, кто бросил безруких, беспомощных Кашириных на произвол судьбы.

– Покойница, сдается мне, лекарств снотворных с вечера напилась, – продолжал тарахтеть Кузьмич на скользкой кладбищенской дорожке, запорошенной первым снегом, предупредительно поддерживая Люсю под локоть. – Во сне горемычная и померла. А иначе чего бы ей на улицу не выскочить? От ее спальной до крыльца, считай, совсем ничего. Метров двадцать – двадцать пять. Ростислав вон со второго этажа сумел выбраться. Несмотря что пьяный был…

Люсе очень хотелось бы поверить, что смерть Зинаиды была легкой, во сне, однако она знала характер своей сватьи куда лучше, чем Кузьмич. Зинаида просто не могла выскочить на улицу. Да что говорить! Эта несчастная курица – прости, Господи! – терялась в любой мало-мальски нестандартной ситуации, пасовала перед самыми ничтожными трудностями, а тут – огонь, дым, треск. Разбуженная шумом пожара, сватья пометалась-пометалась в густом едком дыму и, в панике обезножев от страха, сдалась. Слабой, безвольной, нерешительной, ей проще было задохнуться, сгореть, чем сопротивляться огненной стихии. Забилась куда-нибудь в угол, подальше от жгучих языков пламени, и заскулила, призывая на помощь Ростислава. А может быть, позабыв, что они с Ростиславом на даче теперь только вдвоем, по привычке с возмущением закудахтала: «Людмила Сергеевна! Где же вы? Людмила Сергеевна! Людми…»