Дама с биографией

Хватит об этом! В психушку захотелось? Все виноваты, не ты одна, остановила себя Люся и, застонав, обхватила голову руками: еще чуть-чуть, и голова раскололась бы, как переспелый арбуз. Недавно изобретенный метод аутотренинга – ласковые, утешающие поглаживания себя любимой, по плечу: «Ты хорошая, ты милая, не плачь, ты не виновата. Во всем виноват Ростислав, и больше никто…» – тоже не дал желаемого результата. Чтобы отвлечься от удушающих мыслей, пришлось встать с кровати и включить телевизор.

Раньше плясали, хороводы водили, нынче все кому не лень поют. И всё те же на манеже. Одной и той же шайкой справляют друг другу юбилеи. В бесконечном юбилейном калейдоскопе славные «шестьдесят» мгновенно сменяются еще более славными «шестьдесят пять», а чуть отвлечешься от экрана – ба! – гению-то уже семьдесят! Кроме «гений», других эпитетов нет. Сегодня гений Паша, завтра будет Саша. Или Маша. Ишь как заходятся от восторга!

По «Культуре» на сей раз шла какая-то черно-белая американская муть. Хрень, как говорит Тимка.

Шубка на плечиках, зацепленных за веревку, тем временем, вот радость, слегка распушилась. Вернувшись на кровать с еще одним испробованным вариантом отвлечения от тяжелых мыслей – каталогом по дизайну интерьеров, который завалялся со времен ремонта на Чистопрудном, – Люся нашла раздел «Кухни». Интерес был чисто теоретический, поскольку ассортимент предназначался лишь для баловней судьбы, а кроме того, слишком живы были воспоминания о том, как целых полтора года она со скандалом выбивала выбранную Лялькой итальянскую кремовую кухню в магазине на Петровке. Ох, как же поначалу там облизывали потенциальную покупательницу, не знали, куда ее лучше посадить и чем напоить – чай, кофе? – разливались соловьем! Пока не получили деньги. А с той минуты больше в упор не видели. Изворачивались по телефону, врали в лицо, женились, рожали, увольнялись и растворялись в пространстве, так что вроде и спрашивать уже не с кого. Наконец, прокрутив чужие денежки с большой для себя пользой, объявили тоном представителя фирмы, работающей как часы: «Ваша кухня готова. Едет». Ехала кремовая кухня от Италии до России четыре месяца. Суворовский солдат пешком быстрее доходил. Короче, двадцать раз подумаешь, прежде чем заняться обновлением интерьера.

Никаких еврокухонь со встроенной техникой она, естественно, позволить себе не могла, но ремонт, как ни крути, сделать бы следовало. Черного кобеля не отмоешь добела. Только вот рука никак не поднималась крушить материнский дом на материнские же деньги. За последние, сытые годы у Нюши на книжке скопилось что-то около двухсот тысяч пенсионных. Гордая Ляля, которой, по-видимому, невыносимо тяжело было смириться с мыслью, что она уже не может играть роль всеобщей благодетельницы, категорически отказалась взять их. Сказала, глядя в сторону:

– Оставь себе. Меня двести тысяч уже не спасут. В принципе, это вообще не деньги.

Ну это как сказать! Для Люси это были очень большие деньги, но если затеваться с ремонтом, то на двести тысяч при современных ценах и правда особенно не разгуляешься.

И хорошо, что не разгуляешься! Делать что-либо, суетиться не хотелось совершенно, и никакого желания перемен она в себе давно не ощущала. Если б кто-нибудь спросил ее сейчас: а чего ты хочешь? – она ответила бы словами всем известной песни: «уколоться и забыться»… Насчет «уколоться» она, конечно, загнула, а вот граммов сто коньячку для расслабухи выпила бы с большим удовольствием.

Выпить, увы, было не с кем. Даже потрепаться по телефону, отвести душу, и то было не с кем. Костя окончательно погряз в химии, а лучшая подруга, главный по жизни собутыльник, в один прекрасный (вернее, ужасный) день превратилась в бывшую лучшую подругу.

Время шло, а рана от ссоры с Нонкой не затягивалась никак, но пересилить себя и позвонить ей еще раз казалось унизительным. Да и результат вряд ли мог быть позитивным. Либо нарвешься на ледяное равнодушие, как при последней встрече на Смоленской, когда, молча протянув вновь отксеренные для Ляли документы Михальцевой, Нонка повернулась и ушла, либо получишь еще один хамский выговор. Хотя вина за их нелепую, идиотскую ссору целиком лежала на Нонке и обрушиваться с обвинениями следовало бы не ей, а Люсе. Ведь в самый тяжелый для нее момент Заболоцкая повела себя как претенциозная, эгоистичная, безжалостная дура.

Сбрендила она, что ли? Совсем из мозгов вытряхнулась на старости лет? Или, наоборот, впала в детство? В детстве Нонка была невероятно обидчивой – чуть что, сразу окрысится, встанет в позу. А во времена выпендрежной телевизионной молодости и того хуже. Чтобы не поссориться с ней, требовалась немалая выдержка. С возрастом амбиций, претензий на исключительность несколько поубавилось – жизнь лихо пообломала Нонку, и их общение стало куда более приятным, без напряга. Случались, конечно, размолвки, но если к человеку по-настоящему хорошо относишься, простить его пара пустяков: ладно, фиг с ним! Есть из-за чего ссориться! Мало ли кто кому чего не так сказал или не так посмотрел? Не со зла ведь. Точно не со зла.

Так почему же Нонка не захотела простить ее, причем при таких обстоятельствах, когда простительно очень многое?

Вывод напрашивался малоприятный: похоже, их многолетняя дружба была односторонней, построенной по тому же принципу, что и любовь: один любит, а другой позволяет себя любить. В противном случае Нонка обязательно нашла бы оправдание тому, что показалось ей обидным, и отзвонила бы как ни в чем не бывало.

Сама-то Люся ведь именно так и поступила. Оскорбленная до глубины души поведением лучшей подруги – такой выкинула фортель, что просто ни в какие ворота! – она подумала-подумала и, решив, что у Заболоцкой, должно быть, крыша поехала на фоне климакса, переборола себя, дала этой чуме сутки, чтобы опомниться, и на следующий день после похорон Нюши позвонила на Арбат. И что же? Бесчувственная и упрямая, как ослица, Заболоцкая вместо слов сострадания и утешения обрушила на нее нескончаемый поток обвинений в предательстве, лживости, лицемерии, перемежаемых ненормативной лексикой. Не слушая возражений, Нонка орала и отчитывала ее с таким высокомерием, как будто Люся все еще была маленькой девочкой из предместья, сильно уступающей в умственном развитии подружке из образованной московской семьи.

Когда глухая к ее аргументам Заболоцкая в тысячный раз выкрикнула: «Идиотка, нет, ты скажи, как ты могла так меня подставить?!» – Люся не выдержала:

– Сама ты идиотка! – и бросила трубку.

Бросила и тут же пожалела об этом: ведь Нонка была единственным человеком, кого она смогла позвать на похороны матери.

А кого еще? Если не считать Кашириных, о которых Ляля по понятным причинам и слышать не хотела (кто мог тогда знать, что случится через две недели?), никаких родственников у них не было – ни близких, ни дальних. Звонить соседям с дачи – Кузьмичу, бабушкиным подружкам по гулянью – Ляля тоже не велела: мол, дойдет до Кашириных, когда и где хоронят бабушку, и «эти твари» обязательно явятся. Соседки по ростокинскому дому, с которыми Нюша когда-то водила дружбу, давно померли или переехали. Звать на похороны баб с работы, Алину с Элеонорой, казалось неуместным: с Нюшей они не знакомы и, значит, будут сторонними наблюдательницами, вынужденными изображать скорбь. Кому нужна эта фальшивая скорбь? Насчет Кости, который выразил готовность помочь, Люся долго сомневалась и все-таки решила: ни к чему. Присутствие на похоронах само по себе не большая радость, а тут еще все будут спрашивать шепотком за его спиной: это что за мужик приперся?

Прикинув и так, и этак, она впала в полное отчаяние: неужели провожать Нюшу в последний путь придется втроем – лишь с Лялей и Нонкой? Близкие слезы вновь сделали мутным только что вымытое до прозрачности окно и лились до позднего вечера того первого в жизни, невыносимо горького и одинокого без матери дня.

Вернувшаяся к ночи со студии Ляля посмотрела на нее как на ненормальную.

– Мать, ты извини, но чего-то ты совсем того… Ты, может, забыла, что твоя дочь – известная актриса, публичная персона? Уверяю тебя, желающих проститься с моей бабушкой, выразить мне… прости, нам с тобой… соболезнования будет более чем достаточно. – Еле живая, девочка упала на кровать и с выражением муки на лице принялась массировать пальцами виски. – Башка трещит… Кстати, приготовься к тому, что могут слететься журналюги с камерами. От этого воронья никуда не спрячешься… Да, вот еще что. Если спросят, почему нет Ростислава, говори всем, что у Зинаиды плохо с сердцем, и он вынужден был остаться с ней. Собственно, больше от тебя ничего не требуется. Остальное я беру на себя… Иди, я покемарю немного.

Всего лишь пятиминутный отдых с закрытыми глазами – и заглянувшая на кухню Ляля выглядела уже бодренькой и свежей. Вот что значит молодость!

– Дай чего-нибудь поклевать, – сказала она, как обычно после возвращения со съемок. – Кажется, я ничего не ела со вчерашнего утра. Поэтому, наверное, и башка такая чугунная. Рулю сейчас и думаю: ну почему я вчера не попробовала бабушкины оладьи?

– И я тоже… и теперь мы их уже никогда не попробуем, – борясь со слезами, проговорила Люся, подавая дочери ее всегдашний ужин – салат с сельдереем и сваренную на пару рыбу. Но все-таки не выдержала, всхлипнула.

– Мам, да не волнуйся ты! У бабушки будут достойные похороны.