Дань псам

Молю, не говори мне о погодеО солнце, облаках, о дальних странахГде бури рожденыЯ не желаю знать, как ветер вереск ворошитКак дождь стеною падает на камниИ древние набитые дорогиМолю, не хвастайся болезнями своими

Болезнями родни или старухВ конце путиЯ не потрачу времени, жалея о богатствахНи мысли не отдам, ни чувства пеленеУтраченного счастья и удачиМолю, о пропастях и безднах расскажиКоторые ты пересек без страха и сомненьяНе об изменах

Что плодятся словно червиХотел бы я увидеть гнев твой пред потерейСильней, сильнее плачь, кричи и кулаки сожмиТугую землю бейМолю, воспой безжалостные прелести любвиЧто стала пьяной мукой, отняла рассудокЗаставив хохотать и плакать

Хочу, чтобы с капризными богами небаТы сделку заключилБез торга и без задних размышлений, до сезона зимнихСлезОб этом спой, и я уже не вздрогнуТебя пойму, тебя увижу и на фонеРевущих бурьКогда о жизни ты споешь своей как жизни бесконечной

И о любви своей как солнца доблестном огнеГрядущего неспешным шагомТуда, где истина родится…«Молитва, или Конец незначительных дел», Баэдиск из Натилога

Даруджистан! Слава бесконечная! Кто посмеет назвать незначительным хоть одно дело? Тот юнец, спешащий с охапкой овощей — крики торговки от лавки сзади, строгий взор стражника в тридцати шагах, верно оценившего скудость шансов поймать беспризорника. Бессмысленно? Чепуха! Голодные рты накормлены, гордость сверкает — наверное, у торговки окажется на одну монету меньше — но ведь она все равно пошла бы на лишнюю кружку пива для муженька (если ублюдок подохнет от жажды, для нее же лучше)! Страдающий врожденным пороком сердца стражник не пустился в тяжелую погоню по людной улице — он проживет еще несколько месяцев, отработав полные двадцать лет и тем обеспечив пенсию для жены и детей. Он мирно отойдет, словив последний поцелуй, полный преданности и всего такого.

Работница гончарной мастерской за той лавкой с руками, склизкими от глины — она мечтает, о да, мечтает о годах, когда жизнь обретет форму, когда каждое касание пальцев будет глубоко царапать гладкую поверхность сосуда, изменяя будущее и переделывая прошлое, меняя даже сам замысел. Ибо намерение пролагает тропу, посылая рябь по воде, и даже десятилетия горького опыта не могут отменить непредсказуемости. Разумеется, она не думает о подобных вещах и подобными терминами. Боль в левой руке изгнала все мысли, кроме мыслей о боли; что может означать эта боль и какие травы ей заварить, облегчая страдания — разве все это незначительные мысли?

А как насчет девочки, жалобным взором следящей за волом в упряжи, что встал напротив входа в «Женские чары» Корба? Мать его внутри и наверняка пробудет там еще звон — разумеется, ведь у Мамы есть Дядя Дорут, секрет-для-всех-всех, хотя кому тут рассказывать, кроме вола, а он может ответить лишь мычанием. Огромный нежный темный-темный глаз уставился на ребенка, и мысли текли в обеих направлениях — хотя о чем может думать вол, если не о тяжелом ярме и еще более тяжелой телеге, и что хорошо бы лечь на мостовую, и о чем может думать дитя, кроме как о супе из говядины — так что рождения маленького философа не произошло, хотя в грядущие годы — ну что же, она, как и мать, сообразит, что можно завести собственного секретного дядю, срывая сладкие плоды брака, но избегая досадных помех оного.

А как насчет солнца над головами, взорвавшегося веселым светом, чтобы омыть чудный град, благословляя все незначительные дела? Велика нужда, столь внезапная и насущная, протянуть руку, сомкнуть пальцы вокруг яркого шара, потянуть — ниже, все ниже! — назад к ночи, к царству темноты, в коей все виды важных дел заставляли трепетать небеса и корни самой земли. Ну, почти.