Даниэль Деронда

Выдержанные в белых, золотых и красных тонах гостиные дома на Парк-лейн до появления мистера и миссис Грандкорт не были переполнены гостями. Более получаса звучала инструментальная музыка, после чего наступил антракт. Клезмер в своем великодушном интересе к Майре посоветовал ей к исполнению арию Лео «O patria mia» как более яркую и выигрышную для певицы и даже согласился аккомпанировать. Он уже сидел за роялем, а Майра стояла возле инструмента, готовясь к выступлению. Гвендолин в великолепном светло-зеленом бархатном платье и «отравленных» бриллиантах заняла почетное место непосредственно перед артистами и с улыбкой поклонилась Клезмеру. Его ответная улыбка стала вспышкой молнии, вернувшей обоих в то утро, когда Гвендолин питала честолюбивую надежду стоять на месте маленькой еврейки и созерцать публику с высоты собственного таланта. Но вместо этого она оказалась одной из многих в украшенной шелками и бриллиантами заурядной толпе, способной лишь восхищаться или осуждать. «Теперь он считает, что я на своем месте», – мелькнула в сознании презрительная мысль.

Беседуя с сэром Хьюго, Гвендолин в поисках Деронды время от времени осторожно посматривала по сторонам, кланяясь знакомым и опасаясь, что ее целенаправленные взгляды будут замечены мужем и впоследствии осуждены как «чертовски вульгарные». Внезапно она встретилась взглядом с мистером Лашем, которого баронет продолжал считать весьма полезным для джентльменов существом. Тот стоял рядом с ее супругом, который разговаривал с лордом Пентритом. Как случилось, что именно в этот миг в сознании Гвендолин впервые мелькнула неприятная мысль, что этот человек знает о жизни мужа буквально все? По ее воле Лаш исчез из виду, и больше Гвендолин о нем не вспоминала. И вот внезапно он снова появился рядом с мужем. Слегка ему поклонившись, она отвернулась и заметила Деронду, однако тот не смотрел в ее сторону и Гвендолин отвела глаза, утешая себя мыслью, что он видел, как она вошла в комнату. Деронда стоял недалеко от двери вместе с Гансом Мейриком, чье имя собственноручно внес в список гостей. Оба молодых человека больше, чем следовало, беспокоились о том, чтобы Майра успешно выступила. Деронда даже с трудом скрывал волнение, ведь теперь присутствие Майры связывалось в воображении с тем, что уже произошло и должно было произойти в ближайшем будущем. Мысли и чувства сосредоточились на ее брате, о котором Даниэлю предстояло поведать, поэтому он как можно скорее отошел от леди Пентрит, когда та заявила:

– Что ж, ваша еврейка хороша собой, ничего не скажешь. Но где же ее еврейское нахальство? Выглядит скромной, словно монашка. Полагаю, научилась разыгрывать роль.

Деронда испытывал в отношении Майры то же чувство, которое в ангельские детские годы настигло его, когда сэр Хьюго спросил, хочет ли он стать великим певцом. Ему было неприятно, что на Майру смотрели как на заграничную вещь, с презрением оплаченную светской публикой. Негодование усилилось оттого, что Мордекай наверняка воспринял бы определение «еврейка» как штамп, подобный маркировке китайского шелка. В состоянии острого волнения Деронда увидел, как в зал вошла чета Грандкорт, и тут же услышал голос Ганса:

– Эта прекрасная герцогиня сошла с полотна Ван Дейка![73]

Умоляю простить Деронду за то, что в этот момент он на миг вновь ощутил прежнюю неприязнь к Гвендолин, словно она со своей красотой и слабостями была виновата в недооценке женского достоинства Майры. На восхищение склонного к эмоциональным преувеличениям Ганса Деронда саркастически ответил:

– А я-то думал, что ты восхищаешься только Береникой.

– Я ей поклоняюсь, а не восхищаюсь, – ответил Ганс. – С другими женщинами я могу вести себя греховно, а ради Береники готов стать… довольно хорошим, что намного труднее.

– Тише! – приказал Деронда под предлогом, что начинается выступление, но на самом деле ему просто хотелось прекратить неприятный разговор.

Деронда еще не слышал в исполнении Майры «O patria mia», но прекрасно знал великую «Оду к Италии» Джакомо Леопарди, в которой Италия, подобно безутешной матери, сидит, закованная в цепи, и, закрыв лицо руками, горько плачет. Майра, произносившая вдохновенные слова поэта, невольно напомнила ему Мордекая и его преданность своему народу.

Non ti difende Nessun de toi!L’armi, qua l’armi:

io solo Combatter,procomberò sol io[74].

Майра оправдала самые смелые ожидания. Пока звучали единодушные аплодисменты, Клезмер не поскупился на драгоценную похвалу, слышную только ей:

– Хорошо, хорошо. Крещендо получилось убедительнее, чем раньше.