Даниелла

Брюмьер был также очень любезен. Он написал экспромтом премиленькие стихи, которые набросал карандашом на тарелке: в них он очень кстати восхвалил доброту и редкую проницательность благородной леди, принявшей материнское участие в гениальной женщине, будущей великой артистке. Леди Гэрриет потребовала объяснений этой загадки. Даниелла противилась, смеясь преувеличенным похвалам нашего друга; но он, не слушая нас, с таким жаром рассказывал о чудном голосе и музыкальных способностях жены моей и о собственном моем искусстве в живописи и музыке, что волей или неволей мы прослыли восьмым чудом. Леди Гэрриет, которая так легко восторгается и всему верит, тотчас предалась мечтам о нашей будущей славе и втайне наслаждалась мыслью, что она наша первая покровительница. Она объявила, что первым ее выездом будет визит в Мондрагоне, где она хочет послушать пение Даниеллы и полюбоваться моей живописью.

Видно было, что, переломив свои приличия и аристократические предрассудки, она развеселилась и была очень счастлива. Я чувствовал, что такая перемена не может быть продолжительна и что все это были лишь маленькие вольности, внушенные добродушием и любезностью, позволительные только в глуши Фраскати, еще поддержанные воспоминанием о Via Aurelia, присутствием моего дяди, — а главное для путешествующей англичанки нет ничего слаще, как думать, что она делает нечто необыкновенное. Но между всеми этими соображениями было еще одно, самое важное и для меня самое приятное: то было желание угодить мужу, которого она так долго не понимала и не ценила. Леди Гэрриет действительно очень тронута доказательствами его привязанности, и если даже ей суждено, — чего Боже сохрани! — снова впасть 6 те же грустные заблуждения на его счет, то, по крайней мере, он вкусил несколько счастливых и спокойных дней, пока выздоровление и чувство возвращения к жизни располагало леди Гэрриет к более справедливой оценке.

Глава XXXIX

Аббат Вальрег непременно хотел проводить нас в Мондрагоне, чтобы видеть, как мы там устроились. При виде этих громадных развалин он был неприятно поражен, и прежде чем мы прошли через заросший цветник, чтобы привести его в казино, им овладел уже новый сплин. Он находил, что я сошел с ума, предпочитая это мрачное, по его словам, жилище и эту бедственную жизнь удобной жизни в моем поместье. Даниелла, с ее светлой радостью от этого уединения, приводила его в изумление; и он почитал ее то святой, то такой же безумной, как и я.

После разговоров с нею он увидел в ней ревностную христианку, и эта душа, верующая и пламенная, произвела на него сильное впечатление, хотя он и не замечал ее превосходства над ним.

— В самом деле, — сказал он, собираясь ехать от нас, — ты не худо выбрал: жена твоя женщина с сердцем и с правилами. Но беда в том, что ты испортишь ее, набьешь ей в голову нелепых мыслей и, пожалуй, вздумаешь сделать из нее артистку, то есть ленивицу, тогда как она могла бы быть славной хозяйкой, Но это твое, а не мое дело; пословица говорит: между дверей пальца не суй. Я исполнил долг свой в отношении к тебе, справил поручение мое к кардиналу Антонелли и отъезжаю немного спокойнее, чем отъезжал из дому, и с большим удовольствием расстаюсь с Римом, чем с моим жилищем. Теперь вряд ли заманят меня без дела на чужую сторону! Приезжай, пожалуйста, поскорей домой; разве что найдешь здесь случай разбогатеть, в чем я очень сомневаюсь. Впрочем, нельзя же тебе вдруг покинуть и этих англичан, которые спасли тебя от тюрьмы, а может быть, и от виселицы; а нечего греха таить, ты стоил того или другого за твою безмозглую голову! Но уж так сталось, что дела приняли лучший оборот, чем я ожидал, я оставляю тебя не в плохих обстоятельствах и советую быть признательным к друзьям, которые для тебя столько сделали.

Он уехал, не позволив нам провожать себя далее порога нашего жилища. Ему хотелось увидеться с приходским священником Фраскати, чтобы помирить его с нами, как помирил нас с римскими кардиналами; потом он намеревался как можно скорее выехать из Рима. «Я умру, — говорил он, — если хотя бы день еще вынужден буду там остаться». Очевидно было, что с его тоской по родине и с его вовсе недипломатической привычкой сказать при случае слово правды ему нечего было долее здесь медлить.

Мондрагоне, 5 июня.

Мне грустно, однако же, было расстаться с ним так скоро; он был со мной добр по-прежнему и даже кроток и снисходителен свыше моего ожидания. Во всем этом присутствовало желание поскорее уехать и другие причины, которые объяснились впоследствии.