Даниелла

Я видел, что ревность Даниеллы еще не совсем прошла и может снова пробудиться при малейшем подозрении. Я успокоил ее уверением, что забочусь о Брюмьере, а не о Медоре.

На другой день у нас был жаркий разговор с лордом Б…, который посещает нас иногда по утрам. Вообразите, что леди Гэрриет вздумалось дать Даниелле приданое; она переговорила об этом с аббатом Вальрегом, и вот причина, почему он вдруг так успокоился. Документы, которыми я могу подтвердить законность моего брака с Даниеллой, уже получены, и я должен завтра отправиться в Рим вместе с ней и с моими свидетелями, чтобы исполнить некоторые формальности у французского консула. Леди Гэрриет намерена при этом случае укрепить за моей женой приданое в сто тысяч франков, и я должен был почти ссориться, чтобы отделаться от этого щедрого подаяния, Лорд Б… понимает отказ мой принять деньги в награду за мой просто человеческий поступок на Via Aurelia; он согласен, что я поступил бы подло, если бы, спрятавшись, безучастно смотрел на грабеж, а может быть, и убийство, и что я еще не заслуживаю вознаграждения за то, что я не подлец. Он признает также, что Даниелла, ухаживая за его больной женой и разговаривая с ней умно и кротко, так что умела тронуть ее и водворила некоторое спокойствие и счастье в семействе, повиновалась только прекрасному внушению своего сердца, и что за такие услуги платят также сердцем, а не кошельком.

Но леди Гэрриет так угодно, а милорд очень затрудняется ей противоречить. Я уверен, что он опять влюбился в свою жену и теперь влюблен более, чем прежде, потому что он всегда умел сопротивляться ее влиянию, когда оно казалось ему дурным, а теперь слепо повинуется ей. Прежде он говорил: «Я люблю ее, хотя она и ошибается»; теперь он, кажется, говорит, что «она не может ошибаться».

Добрая леди не может понять, почему ее благодеяния унизительны для меня, и очень огорчится, даже сочтет себя оскорбленной, если я откажусь от них; муж не знает, как передать ей мой ответ. Пришлось войти в сделку: дарственной записи совершать не будем; Даниелла получит деньги, а милорд возьмет их обратно, без расписки, сказав жене, что берет наш капитал на сохранение.

Даниелла, присутствуя при этих переговорах, говорила со свойственным ей благородством то же, что и я. Впрочем, после она немного упрекала меня. У нее есть уже страстный инстинкт материнского чувства, и она говорит, что мы не имеем права отказываться от того, что, по ее мнению, обеспечивает независимость и благосостояние нашего ребенка в будущем. Она соглашалась, что мы не могли ничего принять от Медоры; но в отношении к леди Гэрриет она не так разборчива; леди всегда была добра к ней, и никогда ничем не унижала ее.

Не без труда уверил я ее, что для нашего ребенка было бы, может быть, несчастьем родиться с обеспеченным наследством, слишком блестящим, говоря относительно, для состояния, в котором я намеревался воспитать его. Мне не принесло счастья мое небольшое достояние, потому что аббат Вальрег, принимая в соображение права мои на праздную жизнь, ничему не учил меня, пока я был у него под опекой. Если б я не любил чтения, я остался бы совершенно дураком, а если б у меня не было некоторого рода отваги, я никогда не позаботился бы о выборе для себя профессии.

— Ты потому боишься, — сказала мне Даниелла, — иметь богатое дитя, что дядя твой поступал с тобой не умно. Он хотел сделать тебя рабом твоего маленького капитала, и тебе опротивело то средство к независимости, из которого сковали для тебя цепь; но мы будем иначе воспитывать детей наших, мы скажем им…

— Мы поневоле скажем им правду. Нельзя же обманывать детей своих, хотя бы и для их пользы. А когда в них появятся рассеянность и леность, от которых следует отучать их кротко, но без устали, мы будем уступчивы, мы побоимся перечить им, утомлять их, и сделаем из них ленивцев и тунеядцев. Тогда в них зародятся склонности, не совместные с умеренностью, разовьются не одни душевные потребности. Они будут почитать себя бедняками, потому что сто тысяч франков — капля в море для тех, кто не приобрел их своими трудами, кому остается только тратить их.

Даниелла уселась в углу комнаты и заплакала.

— Что ты плачешь? — спросил я, целуя ее.

— Я плачу, потому что твоя правда, — отвечала она. — Ты надоумил меня, что нам придется перечить нашему ребенку, нашей радости, нашему счастью, он ведь все на свете для нас!.. А мы уж начали муштровать его, прежде чем еще он пришел на свет. Но как быть? Так видно надо! Ты научишь меня любить его рассудительно и видеть в твоей чести, в твоем сознании собственного достоинства, в твоем мужестве его лучшее наследство. Полно об этом думать. Вот уже в другой раз я богатею и в другой раз ты убеждаешь меня, что все мое богатство заключается в нашей любви.

Глава XL

Мондрагоне, 7 июня.