Даниил Андреев

В стихотворении точно передан пафос Миларайбы, который повествовал о себе в повести «Гур-Бум»:

Я, Миларэпа, осиянный великой славой,

Памяти и Мудрости дитя.Хотя стар я, покинут и наг,Из уст моих льется песня,

Ибо вся природа служит мне книгой²⁵².

В книге Гомбожаба Цыбикова «Буддист-паломник у святынь Тибета» есть описание статуи «певца людских страданий и блаженства, достигшего всеведения», изображаемого «истощенным, полунагим, с распущенными волосами, приложившим правую руку к уху… Он, по преданию, сделался Буддой в течении одной жизни»²⁵³. (У Цыбикова, как и у Андреева, имя святого монаха – Миларайба.) Возможно, что Андреев мог видеть репродукцию картины Николая Рериха из серии «Знамена Востока» «“Миларайпа Услышавший” – на восходе познавший голоса дэв».

В стихотворении Миларайба отчасти похож на православного монаха, спасающегося в пустыни. Увлеченный поэзией буддизма, Андреев пути собственного спасения неизменно связывал с христианством. Но и учение Будды с проповедью ненасилия, сострадания и терпимости принималось им как провозвестие Розы Мира. Ему близок буддийский универсализм, то, что буддийский культ неотделим от искусства – от архитектуры до театральных представлений, музыки и танца, то, что буддийские монахи были поэтами и художниками, астрологами и философами. В дневнике Цыбикова рассказывается о том, как на базарных площадях и улицах Тибета появляются монахи и начинают декламировать религиозные поэмы, вывешивая изображения святых или Будд. Чаще всего среди них паломник видел изображения Падма-Самбави и Миларайбы²⁵⁴. В этом единстве поэзии и религии Андрееву виделся прообраз служений будущих верградов. Но согласиться с тем, что мир – иллюзорен, что действительность – Майя, грёза божества, не мог. Его друг, Василенко, говорил, что Андреев был равнодушен к буддизму. Это и так, и не так. Буддизм как религиозная система ему действительно не близок. Он не мог не сочувствовать резким словам Владимира Соловьева о буддизме, «основной догмат которого есть совершенное ничтожество, “пустота” всего существующего и высшая цель – нирвана, полное погашение всякой жизни»²⁵⁵. Но «поэзию» буддизма, особенно тех времен, когда тот еще не был вытеснен из Индии, он прочувствовал. По крайней мере, в стихах вместе с буддийским монахом-поэтом он проходил «орлиными высотами» Непала и Тибета, нагорьями Индии, джунглями Таиланда, азийскими степями и пустынями. Эти воображаемые странствия, погружения в образы буддизма, индуизма, ислама сказались не столько «контурами доктрины» (а к ним он все время возвращался), сколько стихами. В главном замысле тех лет, в поэме «Песнь о Монсальвате», среди персонажей кроме христианских рыцарей есть их современники – брамин Рамануджа, основатель школы вишишта-адвайта, и принадлежавший к школе Каджуд-па буддийский монах Миларайба. Не раз Андреев обсуждал с Коваленским таинственную тему перемещения центра Монсальвата и Грааля на Восток, в Гималаи. В «Розе Мира» место уточнено – Памир, и кратко сказано, что причины этого очень сложны.

4. Оранжевые зори

Василенко вспоминал о своей довоенной дружбе с Андреевым:

«…я проводил часы многие годы, слушая его стихи, читая свои, восхищаясь его романтическо-поэтическими “воспоминаниями” о его жизни в двух иных мирах, где было несколько солнц (изумрудное, синее, такое, как наше) и были удивительные утра, и дни, и вечера, особенно когда эти солнца встречались утром и вечером; расходясь – тоже; жизнь там была счастливая – без войн, без злодеяний, все любили искусство, поэзию, не было страшных городов-спрутов, городов-чудовищ… Он, Данечка, был всегда влюблен в ослепительно прекрасных девушек, мечтательниц; в одну художницу, писавшую зори и вечера, когда два солнца встречались и расходились. Он очень ярко это описывал и говорил, что он помнит (цитирую на память): “Голубое солнце неохотно уступало место золотому, и мы (с нею) замирали в восторге, глядя, как голубые и золотые потоки света смешивались, голубые ослабевали, гасли, а золото заполняло все мягким сиянием, очень были, Витя (это мне), красивы печальные кипарисы, – они там тоже были, – это дерево, Витя, есть и на других планетах, – они голубели, а потом растворялись в золоте и казались вылитыми из золота; ветра по утрам не было; они были неподвижны; золотом заливались – до дна – озера, – их мы видели с холма, где встречал я с моей возлюбленной восход, – и я слушал, как она произносила стихи… “Скажи, Даня, а ты помнишь эти стихи?” – наивно спрашивал я. “Нет, конечно, – отвечал Андреев, – но я помню, что они возвышенны и прекрасны”. Даня говорил и о жизни своей на земле в Индии: он был воином, она жрицей храма, и свою любовь он и она скрывали. Было это в давние времена, он подчеркивал – “когда складывались стихи ‘Рамаяны’ ”»²⁵⁶.