Даниил Андреев

Эти воспоминания подтверждают стихи:Два солнца пристальных сменялось надо мною,

И ни одно из них затмиться не могло:Как ласка матери, сияло голубое,Ярко-оранжевое – ранило и жгло…

«Рамаяна» начала складываться в IV веке до нашей эры и рассказывает о подвигах Рамы – царя солнечной династии. В ней память о религии Солнца, оставшегося в индийском пантеоне одним из главных божеств, не говоря о том, что оно воспевается поэтами, творцами религиозных гимнов. В забытой древности в Индии существовали храмы Солнца. Культ Солнца Мира, Храмы Солнца Мира, о которых писал Даниил Андреев, не были для него романтической грезой, они связывали древние цивилизации с грядущим царством Розы Мира. Способность, нет, скорее свойство переживать иные эпохи, жизнь иных народов, иные миры не как иллюзорные видения, а как духовную реальность, наверное, и сделала описываемое им поэтически достоверным.

Воображаемые странствия на Восток и на Запад, в Святую землю и в Индию, в Халдею и средневековую Испанию или Германию, в Египет были не путаными исканиями, а обретением пути. Стихи 1935 года особенно разнообразны по исторической географии. Он видит себя родившимся и старящимся на берегу Меконга («Дикий берег»), духовным воином ислама, вслушивающимся в протяжный ритм Корана («Я уходил за городскую стражу…»), каббалистом из Пражского гетто («Бар-Иегуда Пражский»). И хотя эти сюжеты связаны с кругом тогдашнего чтения, все они движимы единой интуицией или мыслью, пусть еще смутно брезжущей, ведущей его. Ему верилось, что поэтические путешествия продолжатся, приведут к чаемому свету. О земных странствиях он писал по-иному: «Лечь в тебя, горячей плоти родина, / В чернозем, в рассыпчатый песок…»

Но ближе всего – о чем он говорил не раз – ему всегда была Индия, где все связано с иными мирами. В индуизме множество разнообразных толков и течений, в нем приемлемо многое и отсутствует понятие ереси. Но он определяет все мировидение – отношение к природе – к священным горам, рекам, животным и растениям, всю организацию общества. А перенаселенный индуистский пантеон полон причудливой поэзии. В нем боги и полубоги, множество сверхъестественных существ. Человеческая история, каждая личность, в ней участвующая, да и все живое включены в вечный круговорот вместе с божествами и существами иных миров.

Учение о карме, в котором определялась ответственность человека за собственную судьбу не только в данной жизни, но и в иных рождениях, зависимость от нравственного выбора, Андреев узнал еще в отрочестве. Для него карма – один из незыблемых принципов мироздания – «закон возмездия, железный закон нравственных причин и следствий». И «русские боги», кишащая демоническими существами изнанка мира, земные просторы с одухотворенными стихиалями, – весь его поэтический космос связан с представлениями индуизма. Пронизанность религиозностью, почти такая, какую он провозглашал как необходимое состояние будущего просветленного человечества, всей жизни Индии – было главным, что влекло его в страну сонма божеств, бесчисленных храмов и святых мест, где чтят не правителей и полководцев, а отшельников, святых и поэтов.

5. Нибелунги

Алла Александровна Андреева вспоминала:

«В середине двадцатых годов, как мне кажется, на Москву обрушилось кино. <…> Во многих кинотеатрах шла немецкая двухсерийная картина “Нибелунги”. В “Арсе” ее сопровождал оркестр, игравший Вагнера. Фильм и вправду был прекрасным. Первая серия называлась “Зигфрид”, вторая – “Месть Кримгильды”. Я, конечно, влюбилась в Зигфрида: он был само совершенство. Кримгильда тоже была прекрасна, особенно ее длинные белокурые косы – несостоявшаяся мечта всей моей жизни.

<…>Даниил, тогда уже взрослый юноша, тоже смотрел этот фильм. Естественно, у него все было гораздо глубже и сложнее. Он влюбился в Кримгильду, да так, что каждый вечер ездил в кино, чтобы ее увидеть. Так было, пока в Москве, хоть где-нибудь, шла “Месть Кримгильды”. Он видел ее 70 раз! К тому времени относится замысел “Песни о Монсальвате” – ранней, юношеской неоконченной поэмы…»²⁵⁷