Дар

Вернувшись домой в мини-лофт, мы посвятили себя темам, которые еще не были закрыты. У меня, например, оставался час времени на то, чтобы психологически подготовиться к следующему жертвенному визиту – после денежного пожертвования мне предстояло пожертвовать зубом, что включало и кровавое жертвоприношение. Короче: Ребекка Линсбах ждала меня – по крайней мере, мне так представлялось, что она меня ждет не дождется.

Мануэлю совсем не хотелось корпеть над математикой сразу после блестящего доказательства того, какой волнующей может быть жизнь, и он принялся рассказывать мне о приключениях своего детства: как он с велосипедом на плечах переходил через широкую и, вероятно, кишащую крокодилами реку; как выжил в палаточном лагере, несмотря на холеру, чуму или как минимум воспаление легких; как в легендарном австралийском отпуске его чуть не убило насмерть его первой серфинговой доской под волнами километровой высоты; или как его чуть не удушил на охоте шершень-убийца – и еще много чего. Большинство историй начиналось словами: «Когда мы с мамой были там-то и там-то…» В какой-то момент я набрался храбрости и завел наконец разговор:

– А скажи-ка, Мануэль, твой отец… – Я смотрел в окно, чтобы не придавать вопросу слишком большой вес.

– Что мой отец? – спросил он.

– Что ты о нем знаешь?

– Ничего. А что?

– Мама тебе никогда не рассказывала?

– Нет. Она сказала, что рассказывать особо нечего. Но, мол, если я хочу, она мне, конечно, расскажет.

– И что? – спросил я.

– Я не захотел.

– А почему не захотел?

– Потому что мне не интересно.

– А, вон как, – сказал я.

– Он ведь тоже мной не интересуется, – объяснил он.

– Почему ты так уверен? – уточнил я.

– Если бы он мной интересовался, он бы объявился хотя бы раз, пришел бы, поздравил с днем рождения или что-нибудь подарил, или мы поехали бы вместе кататься на велосипедах, или на матч, или в кино, или еще что-нибудь, – поделился он.

У меня так и вертелось на языке то, что его отец, может, четырнадцать лет даже и не знал, что он его отец. Но это прозвучало бы тоже не очень лестно для сына. Кроме того, Мануэль мог бы что-то заподозрить, а этим я ни в коем случае не хотел рисковать, по крайней мере, пока.

– Может, он просто не осмелился дать о себе знать, – ответил я.

– С чего бы он не осмелился?

– С того, что, может, боится, что вдруг не понравится тебе.

– Как он может мне не понравиться, если я его совсем не знаю?

– Верно. – Мне и в самом деле пора было закругляться с дурацкими вопросами.

– Но тебе ведь его иногда не хватает? – только и спросил я напоследок.

– Нет.

– Почему нет?

– Потому что тебе не может не хватать того, чего у тебя никогда не было, ведь ты даже не знаешь, что это такое, чего тебе не хватает.

– Верно.

Это было и впрямь разумно. Иногда у меня складывалось впечатление, что он умеет и знает куда больше, чем его отец.

– Да и маме он совсем не нужен, у нее достаточно других друзей, которые заботятся и обо мне.

Наверное, в этот момент он подумал – для примера – про меня.

– Вот ты, например, – сказал он.

От корней зубов до сердца

Когда я увидел Ребекку Линсбах, до меня впервые по-настоящему дошло, как много всего напроисходило за эти плотные полторы недели и как мало это отразилось на ее отношении ко мне. Эта женщина, которая казалась мне от визита к визиту все привлекательнее, интересовалась лишь крохотной частью моей личности, причем лишь разрушенной долей этой части, к которой и пробраться-то можно было лишь приборами убийства, и даже этот – скорее брутальный – частичный интерес имел сугубо профессиональную природу, если он вообще существовал вне моего воображения. Как бы то ни было, ей раз за разом удавалось уменьшить мой ужас перед страхом боли. И от несчастного восьмого или девятого зуба справа вверху в глубине, который долгое время обкрадывал мой сон, теперь я действительно с удовольствием мог отказаться.

Если это было ее принципиальное требование – не выстраивать с пациентами никаких вербальных отношений, которые выходили бы за пределы дентальной области, – то на сей раз она допустила грубую ошибку. Поскольку она спросила меня – разумеется, лишь между прочим, для перехода к прощанию, но мне-то какая разница:

– Как дела у вашего сына?

После чего я сознательно уставился на нее с таким замешательством, какое только мог изобразить, и тут она действительно моментально вспомнила тогдашнее опровержение Мануэля:

– Ах да, ведь вы же… Он ведь… Вы ведь… не отец, а только… лишь хороший друг его матери, которая в настоящий момент живет в Африке, если я правильно запомнила.