Дар

– Извините, мы действительно не хотели вас прогневить, мы только хотели знать, почему вы пожертвовали так много денег, – сказал Мануэль, и его жалобный голос вовсе не был результатом высокого актерского искусства, а искренне извлекал слова прямо из чистого сердца, а горло выбулькивало эти слова наружу. Лицо его при этом залилось краской, он готов был провалиться от стыда сквозь паркет и землю. При этом он переминался с ноги на ногу и дергался, как маленький мальчик, которому срочно надо в туалет. Мне стало так жалко его, что я непроизвольно обнял его за плечи, и эта хореография настроила Альму Кордулу Штейн на чуть более примирительный лад.

– Нет-нет, я на вас вообще не сержусь, – мягко сказала она.

Это было, по моему мнению, хорошее ключевое слово, но Мануэль, этот воин, явно почуял шанс и пустил в дело весь свой детский шарм.

– Может, вы все-таки могли бы открыть нам, почему пожертвовали столько денег, мы правда оставим это при себе, никто не узнает, честное слово.

Она долго разглядывала мальчика, а потом заглянула и мне в глаза – глубоко, что отнюдь не было мне неприятно. Кончилось тем, что она предложила нам сесть. И потом рассказала.

Танцевать, воспарять, падать, подниматься

Еще маленькой девочкой она мечтала о том, чтобы стать знаменитой танцовщицей. Или об этом мечтали ее родители, а она в конце концов воплотила их мечту в реальность. Ради этого, увы, ей пришлось пожертвовать своим детством и юностью. В возрасте двадцати восьми лет она действительно завоевала все важные европейские сцены – и внезапно оказалась без цели, которой не было ни перед глазами, ни на достижимом расстоянии, да и на горизонте ее не маячило. Отныне у нее все пошло под откос: ссора и разрыв с родителями и друзьями, внутренняя пустота, изоляция, депрессии, таблетки, алкоголь, все по полной программе. Тут Мануэль бросил в мою сторону укоризненный взгляд, но я мог бы сказать ему в свое оправдание, что мне никогда не требовались наркотики для того, чтобы употреблять алкоголь. Кроме того, я никогда не падал так низко, поскольку начинал падение не с такой уж большой высоты, в этом практически и состояло мое преимущество перед госпожой Штейн.

Три года спустя в Вене она окончательно докатилась до дна, и если раньше она гастролировала с одной балетной сцены на другую, то теперь ее турне составляли переходы от одного наркологического отделения к другому – и потом снова на улицу, где, естественно, никто не уделял ей никакого внимания, потому что там каждый занят собственным падением.

В одну промозглую февральскую ночь в городском парке один бездомный, уснувший около нее, умер от переохлаждения. Это практически спасло ей жизнь, потому что какой-то милосердный самаритянин забрал ее оттуда и привел в ночлежку во Флоридсдорфе. Там она стала в некоторой степени свидетельницей собственного возрождения, потому что постепенно узнавала, что творит человечность, а именно: те, кто что-то имел, отдавали это тем, кто был этого лишен, будь то жилье, забота, тепло или внимание.

Еще через три года, в которые она среди прочего сама работала санитаркой, она почувствовала себя опять достаточно сильной и мужественной, чтобы вернуться на балетную сцену, где все так называемые прежние друзья повели себя так, будто она никогда никуда и не уходила. Никто не хотел вникать в то, что она пережила за эти шесть лет сценического воздержания.

Уже своими первыми хореографическими работами для скорее маленькой театрально-балетной сцены ей удалось привлечь к себе внимание, а потом – на одном фестивале современного танца в Марселе – удалось совершить международный прорыв во второй раз. В последние годы она едва успевала, так сказать, перебегать от одного успеха к другому и при этом клялась себе, и нам, и всему миру никогда больше не терять вновь завоеванную позицию. Видя, как судорожно она при этих словах сжимала сигарету, можно было только пожелать ей всего хорошего.

Так или иначе, когда в сентябре она после долгого перерыва снова оказалась в Вене и листала какую-то газету – то был явно «День за днем», – она наткнулась на заметку о безбожно переполненной ночлежке для бездомных во Флоридсдорфе, которой сократили финансирование. Она вырезала эту заметку, отделила от своих сбережений десять тысяч евро, купила конверт, вложила в него деньги и вырезку из газеты и отправила – не указав обратного адреса – Эгону Зайльштеттеру, управляющему ночлежкой, который все равно вскоре разгадал ее хитрость, поскольку они уже знали друг друга.

– Так я наконец смогла отдать немного из того, что получила, – сказала она и откинулась на спинку стула, как будто история была рассказана до конца.

– А потом? – спросил Мануэль.

– Что потом? Потом ничего, – сказала она.

– А остальные пожертвования?

– Остальные пожертвования?

– Да, остальные пожертвования, – повторил Мануэль.

– Ты имеешь в виду… эту анонимную серию?

– Да, еще двенадцать конвертов с деньгами.

– Я читала об этом однажды в самолете. Их что, двенадцать? Надо же, – сказала она.

– Это что же, значит, они не от вас?