Дарители жизни

Колонны прошли и скрылись, а люди так и не тронулись с места. Никто ни к кому не кинулся, никто никого не окликнул. И никто не попытался сократить дистанцию между собой и колонной невольников. Не переглядываясь и не сговариваясь, по какому-то молчаливому единодушию собравшиеся остались стоять и покорно чего-то ждать, хотя понятно было, что ждать придется до вчера — немцы своих пленников не баловали трехразовым питанием и отдыхом. Ждать и догонять… — извечные трудности. Но это тогда тяжело, когда ждешь с минуты на минуту, а минута эта все откладывается. Тут ждалось легче — все знали, когда пленных поведут обратно, поэтому лишними рывками надежды не изнурялись.

Наконец снова показалась колонна, движущаяся в обратном направлении. Теперь охранники дали себе передышку, и пленные шли не таким четким строем, они даже имели возможность приблизиться к стоящим в сторонке людям, понимая, что от них этого ждут. Ведь теперь можно было что-то крикнуть им, попытаться через них передать родным весточку о себе. И истосковавшиеся, заждавшиеся люди не преминули кинуться навстречу колонне. Прасковья Яковлевна пошла следом. Она совсем потеряла страх, видя отчаянные глаза, просящие помощи и подкрепления.

— Это вам, — каждому говорила она, раздавая бутербродики. — Читайте записку, я ищу Бараненко Якова Алексеевича. Передайте ему. Я его дочь.

И это она без устали повторяла каждому человеку отдельно.

Ничто не может продолжаться дольше положенного срока, прошла и колонна военнопленных, скрылась за грохочущими воротами. Люди, выполнив долг дня, начали расходиться по домам, а Прасковья Яковлевна решила стоять хоть всю ночь. Куда ей было идти отсюда? И зачем? Разве не сюда именно она стремилась, прошагав восемьдесят километров до города, да по городу уже не счесть сколько? Толпа у тюремных ворот редела не так чтобы быстро, но пришло время, когда Прасковья Яковлевна осталась совсем одна. На улице заходились сгущаться сумерки. Вой и лай фашистских псов бил по нервам, и она начала подумывать, что до утра может не дожить: если немцы придумают отпустить парочку волкодавов на волю, то они ее просто разорвут. И все же она не могла заставить себя уйти.

Кто знает, сколько бы продолжалась в ней борьба между необходимостью сохранить себя и желанием оставаться здесь до победного конца, если бы вдруг снова не скрипнули ворота. Прасковья Яковлевна оглянулась — из ворот показалась пара лошадей, впряженных в повозку, доверху груженую мусором. На повозке сидело два человека — извозчик, держащий поводья, и грузчик. Подбегать ближе к ним она не решилась, да и они, увидев ее, не проявили никакой реакции. Повозка отъехала на достаточно большое расстояние, когда из ворот выкатилась вторая повозка, словно копия первой. С той только разницей, что теперь сердце Прасковьи Яковлевны неопределенно тенькнуло. Эта повозка уже проехала мимо нее, увозя своих отрешенных от жизни седоков, когда один из них сделал квелый жест рукой в сторону Прасковьи Яковлевны, отдаленно напоминающий манок. Прасковья Яковлевна даже не сразу поняла, что ей предлагают идти следом: то ли у человека сил не было махнуть отчетливее, то ли он сомневался, стоит ли это делать, и махнул в борьбе с самим собой.

Прасковья Яковлевна ринулась вперед, шла, едва поспевая за лошадьми. Вот вторая повозка доехала до поворота, повернула, проехала еще какое-то расстояние, достигла места, откуда не стало видно тюрьмы и ворот, где началась улица с двумя рядами домов по бокам. Тут Прасковья Яковлевна пустилась бежать смелее, чтобы догнать повозку и хоть что-нибудь выяснить у ездоков. Только приблизившись к ней и взявшись руками за борта, она узнала в грузчике, который махнул ей, своего отца. И то — по глазам, по взгляду. Черты его лица от страшной лагерной худобы все равно показались чужими. Яков Алексеевич соскочил с повозки и подошел к дочери.

— Доченька, как ты здесь оказалась? — горячо зашептал он. — Зачем ты так рисковала? Мне тут хорошо.

У Прасковьи Яковлевны оборвалось сердце. Она вспомнила, как ее отца били, принуждая вступать в колхоз и сдавать туда свою скотину, как он долго держался, а потом, поняв, что его жизни угрожает опасность, а семью все равно раскурочат, сдался. Вот тогда его воля и получила первую травму. Теперь он верит, что ему тут удастся выжить. Что делать?

— Все будет хорошо, — заверила его Прасковья Яковлевна. — Все нормально.

Между тем у нее в голове заметались мысли, одна отчаяннее другой, она не знала, как побороть покорность отца, как вдохнуть в него жажду воли.

— Пойдем, пройдемся, — она обняла отца и повела по тротуару вдоль домов.

Она еще пыталась рассказать, как трудно шла сюда, как готовилась освободить его, уверяла, что к ним благоволит судьба, коль устроила так, что он смог выйти и увидеться с нею. Значит, надо бежать. А отец твердил, что нельзя этого делать, что им, послушным пленным, обещали скоро выдать справки об освобождении и по-доброму отпустить домой.