Дарители жизни

И вот Ефросинья Алексеевна каждый день — в самый зной, когда все кругом замирало, — выходила на это поле и незаметно нарезала охапку метелок. Потом сушила их, вылущивала зерно и прятала. Когда могар собрали, Ефросинья Алексеевна перешла на поле льна. Через это поле ребятишки протоптали стежку к колхозному ставку. Вот старушка и выходила пройтись по ней к воде и посмотреть, чем внуки занимаются, а по дороге незаметно собирала семена льна.

Закон «Об охране социалистической собственности», по которому людям запрещалось рвать в поле любые стебли, приняли только 7 августа 1932 года (он действовал до лета 1933 года). К этой поре Ефросинья Алексеевна успела кое-что заготовить на черный день. Лучшего она ничего не придумала и запрятала припасы на чердак, куда из домашних редко кто наведывался.

С осени власть развернула повальные обыски во дворах и изымала все до зернышка. Людям не оставляли ничего. Обыски повторялись по нескольку раз, и всегда проводились неожиданно. Для этого приезжало много бойцов НКВД, которые брали село в кольцо и медленно продвигались к центру. В каждый двор заходила группа из пяти-семи человек, среди которых были и понятые: влиятельные активисты или представители местной власти. Избежать обысков никто не мог. Кричать и плакать людям не разрешали, а тех, кто не слушался, усмиряли прикладами.

О том, что к ним заявится отряд НКВД для производства обыска, в семье главного агронома узнали, когда те уже орудовали у соседей. Заслышав возню и тревожащие окрики, бабушка Ефросинья почему-то разволновалась больше всех. Она засуетилась, начала бегать из угла в угол, закрывать уши руками, стонать и вздыхать. Бледность не сходила с ее лица, она задыхалась и била себя сжатыми кулачками в грудь… И вдруг ей стало совсем плохо, она зашлась долгим кашлем и постепенно осела на землю посреди двора как раз, когда ненавистная орда показалась в их воротах.

— Вынеси уксус! — не обращая внимания на незваных гостей, крикнула Евлампия Пантелеевна дочке, растирая больной матери виски.

— Ее надо уложить на кушетку, земля уже холодная, — забеспокоился Яков Алексеевич, тоже игнорируя пришедших изымателей.

— Что случилось? — спросил энкэвэдист, возглавляющий отряд.

— Вот, — показала на больную Евлампия Пантелеевна. — Сердце прихватило. У мамы приступ.

В это время малая Прасковья воротилась с уксусом, и Ефросинии Алексеевне дали его понюхать. Она вяло открыла глаза, увидела людей в военной форме и испугалась еще сильнее.

— Умираю... Прощайте, деточки мои… — простонала и снова потеряла сознание.

Поскольку со стороны Ефросиньи Алексеевны не было притворства, а был один только страх, доведший ее до судорог, то и выглядела вся эта картина натурально, впечатляюще.

— Ой, мамочка, не умирай! — закричала Евлампия Пантелеевна своим зычным голосом. — Да ты же полсела своими руками на свет приняла … Да другой же такой тут нету… Да на кого же ты нас покидаешь… Людоньки, отзовитесь же хоть вы кто-нибудь… Помогите… — запричитала она.

Никому из пришедших не надо было, чтобы пошли слухи, что при изымании ими зерна в народе начали происходить смертельные случаи.

Руководитель отряда повернулся к топтавшимся рядом сопровождающим, махнул рукой, дескать, нам здесь делать нечего, и они отправились дальше.

Ефросинья Алексеевна тогда едва оклемалась. В самом деле, от страха чуть жива осталась.

— Не за себя переживала, — оправдывалась она гораздо позже, когда жизнь лучшая настала, — за Яшу испугалась. Посадили бы зятя, сучьи дети, если бы могар и лен нашли, а там, смотри, еще и расстреляли бы.

Всю зиму из наворованного Ефросиньей Алексеевной могара экономно варили кашу, и этого продовольствия семье хватило, чтобы выжить. Весной делали оладьи из семян льна. Их растирали на муку, разводили водой и запекали на разогретом кирпиче. Оладьи резко и неприятно пахли, — позже припоминала Прасковья Яковлевна, — были жирными и невкусными, от них возникала тошнота и болел живот. Но все же это было питание.

Но старость — не радость, она никого не щадит, поражает лютыми болезнями одинаково смелых и нерешительных. Можно только догадываться, что именно приключилось с Ефросиньей Алексеевной, по одной неприятной истории из времен немецкой оккупации, которую вспоминали Прасковья Яковлевна и Борис Павлович, ее муж.

Сообразив в начале войны, что его заберут на фронт, Яков Алексеевич постарался законсервировать и спрятать съестные припасы так чтобы, с одной стороны, их надолго хватило его семье, а с другой стороны, чтобы их не нашли чужие люди. В частности, он засмолил бочонки с медом и закопал на пасеке. Ту пасеку даже его внуки помнят. Это был небольшой участок земли, обсаженный чудесными кустами чайной розы. Как и везде, тут живая изгородь тоже регулярно подстригалась, отчего цвела долго и обильно. Именно под этими кустами Яков Алексеевич и сделал тайник.