Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты

Это помещение оказалось никак не меньше самого кабинета, но в отличие от последнего было обставлено весьма аляповато. Более всего бросалась в глаза огромная кровать со смятым покрывалом и горой самых разнообразных подушек. В глубине стоял старинный буфет из красного дерева, украшенный резными нимфами и весталками, прикрывающими свою наготу виноградными гроздьями. На буфете громоздились разнокалиберные бутылки и стаканы. На маленьком журнальном столике с золочёными резными ножками возвышалась бронзовая скульптурная композиция, на которой был изображён сюжет из греческой мифологии. С кем Абакумов общался все эти годы, что так испортил свой вкус, я и по сей день не знаю. Мемуаров он не оставил.

— Выпьешь? — спросил министр.

— Как прикажете, — уклончиво ответил я.

— Прикажу, — сказал Абакумов, доставая два не очень чистых бокала и наливая туда какой-то бурой жидкости из квадратной бутылки, на наклейке которой хищно зеленели готические буквы.

— Чего это? — поинтересовался я.

— Ты пей, а не разговаривай, — недовольно буркнул министр, поднимая бокал, — а то привык с Беловым водку глушить.

Он поднял бокал ещё выше.

— Помянем Белова! — вздохнув, провозгласил он. — Никак не думал, что он так вот кончит.

Помянули.

То, что министр начал разговор с поминального тоста в честь убитого Зюгановым генерала Белова, не сулило мне ничего хорошего. Я уже стал жалеть, что сам залез в эту пещеру. В нашем деле всегда было очень важно не попасться начальству под горячую руку.

Но министр неожиданно сменил тему.

— Ты о чём сегодня весь день с фашистом шептался? — спросил он.

— Это вы о Генрихе Ивановиче, товарищ генеральный комиссар? — вопросом на вопрос ответил я.

— Дураком-то не прикидывайся, — процедил Абакумов, — ещё выпьешь перед смертью?

Когда начальство несёт подобное, самое лучшее — делать вид, что ты это не расслышал либо не принял на свой счёт.

— Он руководитель моей диссертации, — предпочёл ответить я на предыдущий вопрос Абакумова, — научный руководитель.

— А ты диссертацию пишешь, Лукич? — изумился он и даже поставил бокал на стол. Я же ожидал, что он сейчас провозгласит тост за упокой моей души.

— Пишу! — с некоторым вызовом ответил я.

— А тема какая? — спросил министр, наливая в мой бокал.

— Теория заговора, — сказал я.

— От дурного глаза? — пошутил Абакумов.

— Вроде того, — в тон ему ответил я и, перехватив инициативу, поднял бокал, — ваше здоровье, Виктор Семёнович, товарищ генерал-полковник!

Выпили.

Абакумов подошёл к стоящему среди бутылок патефону, покрутил ручку и поставил пластинку.

“Простор голубой, земля за кормой. Гордо реет над нами флаг отчизны родной!”[4] — завопил патефон.

— Ты знаешь, Лукич, что мне сказал вчера ночью товарищ Сталин? — вернувшись на своё место, наклонился к моему уху министр. — Ты не представляешь, придурок, что вы наделали с Беловым, земля ему пухом!

“Наши победы славные помнят враги коварные!” — надрывался патефон.

— Товарищу Сталину, — продолжал шептать Абакумов, — поступила информация, что мы, чекисты, хотим его убить. Он, конечно, не поверил, а вы с Беловым это подтвердили. Хорошо ещё, что Белов не успел дать никаких показаний. А если бы успел? Лукич, я от тебя подобного не ожидал.

“Потому что мы Сталина имя в сердцах своих несём!” — проорал последний раз патефон и замолк.

— Обожаю эту песню, — нарочито громко произнёс Абакумов, подходя к патефону и переворачивая пластинку. Он подкрутил ручку, и музыка зазвучала вновь.

— Трофейный, — похвалился министр, — слышишь, как орёт? У наших звук совсем другой.

“Сталин — наша слава боевая! — загромыхал патефон, — Сталин — нашей юности полёт!”

— Кто дал Белову это задание? — спросил, понизив голос Абакумов. — Это задание — проверить перемещение души товарища Сталина?

— Насколько я понял, — честно ответил я, — в секретариате ЦК. Даже в Президиуме ЦК. Он особенно на эту тему не распространялся, а я, как вы понимаете, не расспрашивал.

— А имена он при этом какие-нибудь называл? — лоб министра при этом коснулся моего лба. — Говори правду, Лукич!

— Говорил, — признался я, упёршись лбом в лоб министра, — называл имя Суслова.

Абакумов откинулся в кресле. Его всегда румяные щёки поблекли. Примерно минуту министр сидел, прикрыв глаза.

“С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталина идёт!” — ревел трофейный патефон.

— Значит, Суслов, — открыл глаза министр, — это креатура Хрущёва. Голова у меня плывёт, Лукич. Хрущёв — человек Лаврентия Павловича в окружении Маленкова. Маленков — ближайшее ныне лицо, удостоверенное доверием товарища Сталина. А Суслов — координатор всех их действий. И он через голову Лаврентия Павловича и мою передаёт Белову подобное задание, подставляя нас под топор.

Абакумов встал и снова перевернул пластинку.

— Ты диссертации пишешь, Лукич, — продолжал он, — а простых вещей не понимаешь.

“В мире нет другой родины такой”, — заливался патефон.

— С одной стороны, мы получили приказ убить товарища Сталина, а с другой стороны, нас сразу же и выдали, чтобы подстраховать на всякий случай собственные задницы.