Дать негру

Одна восторженная компания увлекла Люксембург и Эйнштейна в угол вагона-ресторана, насильно усадила за свой столик. Скоро оттуда доносились отрывки тостов. И выкрики Люксембург о том, что ей пить нельзя, и чрезмерно употреблять в дороге — типично русская привычка, до добра не доводящая. Эйнштейн выкрикивал, что он их умоляет, что они себе думают, рассказывал анекдоты про Абрама и Сару, и сам смеялся громче всех. Это ваши дети? — спрашивали их, и Эйнштейн гордо отвечал: да, сын с невесткой. Похожи! — восторгались там.

Дана и Купало

— Песня, — жалобно выговорила Жизель, — слов не знаю, а плакать хочется. Я рада за них, наших «родителей», пусть расслабятся.

— Пойдем на воздух, — предложил Олег, — пока «предки» увлечены не нами.

— Пойдем! — согласилась Жизель. — Я тебе благодарна, если бы ты знал! Я так давно не чувствовала себя… обыкновенной чувихой!

— То же самое я хотел сказать тебе, — ответил Олег. — Про мужчину… во мне. Просто я недогадливый.

— Как и положено мужчине…

Олег задохнулся, решительно сорвал ее со стула, поднял. Потянулся губами…

— Костыли, — сказала она.

— К черту костыли! — ответил он и понес ее к выходу.

— Нам пора в наш вагон, Олежек! — она шлепала его по плечу, как дочка папу. — Вещий ты мой человечек.

— Еще немного! Погуляем по вокзалу! Давно так не было хорошо.

— Все рано или поздно… Короче, пора, у меня опять начинается. Хотя бы лечь. Эх, ванну бы сейчас…

Им опять помогали спускаться; внизу — как будто встречали дорогую делегацию, кумиров, тянули руки.

Показалось, что поезд безнадежно стоял здесь уже тысячу лет, врос в землю, тепловоз вдали не подавал признаков жизни.

Вокруг цвел иной, чем еще пару часов назад, мир. Оранжевый от заката, пах коньяком, пружинил мышцы, горячил сердце, — переплавляя надежду в уверенность, стряхивал шелуху сомнений с еще, оказывается, такой молодой и полной сил души.

А как же может быть иначе! Ведь в центре этого мира стоит Вещий Олег, со сказочной ношей, должный сделать шаг.

И Вещий, возвысив глас, спросил у окружающего мира:

— Люди мира, есть ли здесь поблизости гостиница?

Мир радостно загудел: а как же, да вон ведь она, сразу за вокзалом. Привокзальная!

— Показывайте!

Жизель уже не возражала, а только, крепче обхватила шею надежного князя, только что проверенного в бою. Отлетела блестящая застежка, пустая штанина заполоскалась трубным флагом. Виват!

Свита окружающего мира, среди которых были и застрявшие пассажиры, и местный люд, сопровождала колоритную пару. Тебе помочь? Давай я, мы! Вещий Олег мотал головой: нет! — и шёл, шёл, шёл!

«Одно место, всего одно место! — кричал мир, уговаривая администратора гостиницы. — На пару часов, пока поезд стоит, имейте совесть!»

«Отдаю своё! Эн-Зэ!» — сдалась администратор, заимев совесть и став частью доброго мира, отдавая заветный ключ.

Их проводили в одноместный номер: «Как только поезду дадут дорогу, к вам постучат!»

Он занес ее в номер, положил на кровать, поперек, и сам упал рядом, на спину, бурно дыша. Но быстро опомнился, вскочил, наклонился, и стал сдирать с нее одежду.

— Ты что, Олежка? — удивленно восклицала она, сопротивляясь. — Что?

— Ты не хочешь в ванную? — он отпрянул.

— Хочу! Но я сама… Мне стыдно так!

— Хорошо, — согласился Олег, — и ушел к маленькой двери, предположительно в ванную.

Вернулся.

— Жизель, там нет ванны. Только душ. Как же ты?

— Как-нибудь, — сказала она кротко.

Он отвернулся.

— Ты готова? — спросил через минуту.

— Да. Не оборачивайся. Я сама допрыгаю.

— Я тебе допрыгаю! — крикнул в ярости.

Выключил весь свет, задернул занавеску на узком окне. Полумрак, и только сиротливый очерк нагой женщины, сидящей на кровати.

Быстро разделся, бросая одежду под ноги, дрожа, клацая зубами.

Подошел, поднял, занес, протиснувшись, опять, который раз за сегодня, в узкий дверной проем. Поставил, прижал к себе.

Она на ощупь открывала воду, как Дана, богиня вод.

— Ты — Дана! Дана, Дана!..

— Кто это?

— Богиня вод.

— А ты?

— Пусть я буду… Купало. Бог очищения, вожделения, любви, брачных пар.

— Тогда берегись, не жалуйся.

Она на ощупь открывала воду.

Сначала холодную, заставив трепетать тела, от которой в предыдущей, еще буквально вчерашней, жизни нужно было закричать, но они молчали, немые, не чувствующие боли, — Великий Пост!

Потом прибавляла горячей, и стало, наконец, тепло и радостно, и хотелось кричать от счастья, — вино и хлеб.

И они вскрикнули, и зацеловались под теплыми струями, захлебываясь, причмокивая.

Она терлась культёй о его бедро, ища опоры.

Он выносил ее мокрую, уронившую мохнатое полотенце.