Дата Туташхиа

— В правительстве засели помещики и капиталисты. Им до бедняка дела нет, — послышалось из-за перегородки.

— Кого же, интересно, ты бы хотел в правительство? — с кахетинским акцентом спросили с верхней полки, прямо над головой Даты Туташхиа.

— Правительство должно быть рабоче-крестьянское, из бедняков!

— Станет твой бедняк о других бедняках думать, жди…

— Станет, а то как же?

— Ты на богатого погляди, у него всего через край, мог бы, вроде б, и о тебе подумать, а ведь не видно, чтобы торопился. А у бедняка у самого нет ничего, только ему и заботы, что о тебе. Твой беднячок, что в правительство попадет, схватит, что поближе да повыгодней, и домой поволокет. К себе домой, не к тебе! Ты и глазом не моргнул, а он уже в чинах да при деньгах. И наложит он на тебя — сам знаешь, чего… — Кахетинец повернулся спиной, и больше его не слышали.

— Товарищи! Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Долой самодержавие!

— Так-то оно так, да вот…

— Правильно он говорит, правильно!

— Падет царизм, падет, как ему не пасть!

— А ну вас к монахам! Ждите, падет. Сам по своей воле… Сегодня вечерком ляжет опять, а завтра и не проснется!

Разговор постепенно разбился на маленькие ручейки и иссох. Вагон успокоился. Я достал сумку с припасами, которыми снабдили меня в дорогу самтредские родственники, и пригласил Дату Туташхиа к своей трапезе. К нам присоединились еще двое, и до самого Зестафони мы пили за революцию. Впрочем, тосты поднимали мы трое — эти двое наших попутчиков и я, а Дата Туташхиа больше помалкивал. Слабая улыбка или едва заметный жест — вот и все его отношение к нашим тостам, да и это отношение можно было толковать и так, и эдак. Соглашается он или нет — понять было нельзя. Он сказал, что его зовут Прокопием Чантуриа, и за все время он лишь раз вторгся в нашу беседу. Это было, когда с другого конца вагона до нас донеслось:

— Народы жаждут свободы! Российская империя — тюрьма народов! Тюрьма должна быть взорвана изнутри!

— Погляди-ка на него! — кивнул Дата.

Я глянул. Тут же, в проходе, огромной обрюзгшей тушей громоздился толстяк. Его тело выпирало из платья, которое, казалось, уже не в силах было сдержать напор жира. Штаны едва доходили до щиколоток, рукава — до запястий. Шов на одном бедре разошелся и был наспех и небрежно схвачен, видно, первой попавшейся ниткой.

— Вот что с крестьянством делается, брат Роберт, — заговорил Дата. — Потребности крестьянства выросли, аппетит у него — дай боже, а хлеба и добра на всех, сколько было, столько и осталось, и прав по-прежнему — никаких. Когда крестьянину говорят о свободе, он под свободой подразумевает землю. Революция, переворот, потрясение основ — для него все это хлеб да щи, ни о чем другом он и не помыслит. Теперь, представь себе, сошьют этому раздобревшему мужику новое платье, добротное и по мерке, он что, как человек и гражданин, от этого лучше станет? Вся соль в этом. Я бы сам поджег этого Кайхосро Цулукидзе, если б знал, что от этого хоть кто-нибудь станет лучше.

Мы проехали Зестафони часа в три ночи, никто из нас и не проснулся. Чача была неплоха, и набрались мы так, что перед прибытием в Тифлис едва успели умыться, хотя поезд сильно запаздывал.

Поезд въехал в плотное кольцо солдат. Полиция, в обычной форме и переодетая, сновала по перрону, проверяла у всех документы. Всех, кто был взят на подозрение, отводили в сторонку, там быстро образовалась довольно большая группа.

Дату Туташхиа встретил его младший брат. Меня — мой сменный агент. Мы с ним быстро разобрались, что к чему. Если б Туташхиа не отправился вслед за братом, а свернул в другую сторону, я должен был увязаться за ним на правах дорожного знакомого. Если б он от меня оторвался, слежку должен был бы продолжить третий агент. Он вертелся здесь же, в толпе. Но все обернулось так, что ни одному из участников этой операции не пришлось выбирать.

Я выскочил из вагона вместе с Датой Туташхиа. Сменный агент уже ждал меня на перроне, обнял, будто родственник, и принял у меня корзинку и сумку. Едва я познакомил Дату Туташхиа с агентом, назвав его своим дядей, как возник брат Туташхиа. Это был обычный гимназист, наверное, не старше седьмого класса. Туташхиа познакомил нас с братом. Пора уже было двигаться в направлении выхода, но Туташхиа был неподвижен, внимательно разглядывал все, что творилось вокруг.

— Что тут происходит? — спросил он.

— Собаки гуляют, — сказал мой «дядя».

— Это сейчас ‘по всему городу — везде волнения, — подтвердил слова «дяди» младший брат Туташхиа. — Давай, я понесу, — сказал он и протянул руку к пакету, торчавшему у Даты Туташхиа под мышкой.

— Да он мне не мешает, — сказал Дата и с большим любопытством поглядел на трех полицейских, приближавшихся к нам в эту минуту.

— Следуйте за нами! — приказал один из них в полной уверенности, что ему беспрекословно подчинятся, и повернулся к нам спиной.