Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Гималайский барс! Он вскружил тебе голову своими легендами.

— Но ведь и ты не подозревал, что он…

— Если бы подозревал, задушил бы своими руками.

— А помнишь нашу клятву?

— Я живу ею, — сказал Славко и на мгновение положил свою изуродованную руку на мое колено.

Я ни о чем его не расспрашивал. Среди участников поездки он был самым молчаливым и самым старшим. Старшим не по прожитым годам, а по годам, отданным революционной борьбе. И тяжелые морщины на его крупном, заостренном к подбородку лице легко было спутать с глубокими старыми шрамами, пробороздившими висок и левую щеку. Я знал только, что Бранко — так он тогда именовался — совсем недавно вырвался из той каторжной тюрьмы, где всё еще томились Моше Пьяде, Радолюб Чолакович и другие мужественные югославские коммунисты.

А вот тут, в Берлине, под самой крышей Дома Карла Либкнехта, где в стекла низких длинных окон бьются сизые и белые голуби, он вдруг заговорил.

— Ты знал Пайю Маргановича? — спросил он меня.

— Маргановича? Постой. — Я мысленно перебрал имена всех знакомых югославских комсомольцев, начиная с Вуйо Вуйовича. Нет, Маргановича не знал.

— Ну, конечно, и не мог знать. Но зато ты должен был знать… — И Славко назвал имя одного замечательного парня.

— Еще бы! Меня познакомил с ним Горкич. Но почему ты его вспомнил?

— Его больше нет. Он убит, — тяжело проговорил Славко.

— Как убит? Я же видел его в Москве. Совсем недавно. В прошлом году.

— Его распяли, как Христа. На каменной стене одиночной камеры.

— Что ты говоришь! — воскликнул я. — Это же фашисты! Так только фашисты могут!

— Палачи Александра. Чему ты удивляешься? Ведь Пайя Марганович был секретарем Центрального Комитета СКОЮ. — И Славко глухим прерывающимся голосом рассказал мне, что происходило в Югославии.

По работе в ИК КИМе я, понятно, знал, что коммунисты Югославии находятся в глубоком подполье. СКОЮ — отряд немногочисленный, но очень боевой — тоже давно уже находился на нелегальном положении.

На конгрессе Коминтерна товарищ Коларов заявил, что Югославия переживает самый глубокий среди балканских государств политический и государственный кризис и ближе всех стоит к катастрофе.

И вот катастрофа разразилась скорее, чем можно было ожидать. Король Александр назначил главою правительства генерала Петро Живковича — руководителя тайной террористической организации сербского офицерства «Белая рука». И главной целью этого бандитского правительства стало физическое уничтожение всех югославских коммунистов и комсомольцев. Тысячи жандармов, шпиков, тайных агентов и провокаторов бросились по следу лучших сынов и дочерей народа, объявленных вне закона.

Славко рассказывал: после того как был арестован и убит секретарь ЦК партии Джуро Джакович (его, вместе с Николой Хечимовичем, полицейские вывезли из Загреба и вблизи Марибора, что возле самой австрийской границы, изрешетили пулями, а потом объявили, что Джакович застрелен при попытке к бегству), руководство партии нашло нужным перебраться в Вену.

А вот ЦК СКОЮ рассудил иначе — в неимоверно трудных условиях оставаться на родине и попытаться организовать молодежь на борьбу с диктатурой. Центром подпольной деятельности комсомола стал Загреб. Молодые революционеры проявляют редкое бесстрашие, — ни один не попадает в руки полиции живым!

— Итак, Даниэль, ты помнишь нашего Пайю. Простой рабочий парень из Воеводины, пекарь, он смертью своею поднялся выше богатырей народного эпоса. Его захватили врасплох, обманом, и подвергли таким изощренным и страшным пыткам, что их хватило бы, чтобы довести до безумия и десятерых крепких людей. Пайя выдержал, не сказал ничего. Вот тогда-то его распяли и умирающего выбросили из окна Загребской тюрьмы. Из тюрьмы до нас дошло прощальное письмо Пайи, написанное на крошечном клочке папиросной бумаги его кровью. Оно было коротко и просто, как и вся его жизнь: «Полиция от меня ничего не узнала и не узнает. Я счастлив, что выдержал пытки. Продолжайте борьбу против диктатуры. Примите коммунистический привет. Ваш Пайя». Эту записку прочел мне Орешки, которого мы выбрали секретарем нашего ЦК. Она стала для нас политическим завещанием и знаменем в борьбе. Жить, как жил Пайя Марганович, и, если понадобится, умереть, как он, — вот слова клятвы, данной каждым югославским комсомольцем! Мио Орешки выполнил эту клятву! Он был настоящим борцом.

— Почему был? — спросил я тревожно. — И кто он, этот Мио Орешки? Я никогда не слышал такого имени.

— До смерти он носил другое. Может, ты и видел его в Москве. Но мертвых можно и нужно называть их настоящими именами! Орешки — хорват. Он был рабочим-строителем. Никогда не стремился играть важную роль. Активист, каких у нас сотни. Но когда его избрали секретарем ЦК, он вдруг проявил удивительные качества характера. Выдержанный, хладнокровный, с исключительным революционным чутьем. Его любили наши ребята и безоговорочно шли за ним, как за старшим братом. А погубил его жалкий провокатор.

Смуглые пальцы Славко скрутили в комок давно потухшую сигарету. Голос его звучал глухо.