Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Но напрасно я себя ободрял. Эта наглая вылазка коричневых в самом центре Берлина, при полном равнодушии полиции (шупо делали вид, что они ничего не замечают), подтвердила самые худшие опасения баварских товарищей. Если не принять вовремя контрмер, не поднять весь пролетариат, — коричневые, пожалуй, разольются по стране. Поток пива, хлещущий из бездонное бочки! И тогда в центре Европы возникнет еще одно фашистское государство. Не много ли? Коричневая стена, перегородившая всю Европу. И как же попасть в красный Глазго, минуя эту стену? Нет, Маджи, видимо, нашу встречу придется еще отложить. Не могу я сейчас отсюда уехать.

Ты уж прости меня, Маджи, но я не могу… Мы всё же увидимся. Пусть не очень скоро, ну, скажем, через пять лет. Но ведь и через пять лет мы еще не очень состаримся. Правда, мне стукнет уже двадцать четыре, а ты, может, не дождешься и выйдешь замуж. Не за Жансона, конечно, — в этом-то я теперь уверен, — а за какого-нибудь хорошего шотландского парня. Но я всё-таки приеду, чтобы еще раз взглянуть на тебя и сказать: ну вот мы и встретились с тобой в красном Глазго. Непременно приеду!

— Значит, хочешь остаться! — сказал Бленкле, когда я попросил его сообщить в ИК КИМ о моем желании пробыть в Германии как можно дольше.

— Очень хочу.

— Наши желания совпадают. Мы энергично поддержим твою просьбу. И, думаю, убедим Рудольфа. Ты очень тактично поправляешь Бурхарта и, как нам кажется, сумел оживить работу Киндербюро.

— Я рад, если смог что-нибудь сделать. Но в Киндербюро, Конрад, я не хочу больше работать.

— Вот это новость! У тебя что-нибудь произошло с Бурхартом? Но он ничего не говорил…

— С Антенной мы поладили. Спорим, конечно, но не в этом дело.

— А в чем?

— Скорее — в ком. Во мне самом, Конрад.

— Давай не будем говорить загадками. Наступай с открытым забралом, Дмитрий. Что всё-таки с тобой?

Я рассказал Бленкле о марше коричневых по Вильгельмштрассе и о фон Люцце, который, по-видимому, командовал колонной.

— Да, знаю об этом. Запретив красных фронтовиков, Зеверинг зажег зеленый семафор для наци. Но разве это причина, чтобы оставить работу в Киндербюро?

— Но как же ты не понимаешь, Конрад?

И я выложил Бленкле всё, что смущало меня и тогда, когда я работал в аппарате исполкома, и как я обрадовался, когда наконец был направлен в Германию, и как увлекался поначалу делами юных спартаковцев, а теперь не могу, больше не могу оставаться на такой спокойной работе.

Бленкле с сомнением покачал головой:

— В первый раз слышу, что работа с детьми — спокойная. Ведь не для того же ты к нам приехал, чтобы совершить какой-нибудь подвиг Геракла! Наш подвиг — это каждодневная работа с отдачей всех своих сил. Или ты думаешь иначе?

— Я тоже так думаю. Но пионерская работа — д л я  м е н я  самое простое и легкое. А я хочу трудного дела. По-настоящему трудного!

— Какое же трудное дело по могучим твоим плечам, Дмитрий?

— Ты только не смейся. Я хочу пойти на завод. Встать к станку. Работать там в ячейке.

Конрад молча смотрел на меня.

Неужели не поймет? Неужели станет возражать? И, не дожидаясь его ответа, я выдвинул самый веский аргумент:

— Когда решался вопрос о моей поездке, товарищ Пятницкий сказал: едешь, чтобы овладеть профессией революционера. Так помогите же мне в этом!

— А ты когда-нибудь работал на производстве?

— Нет, никогда.

— Ну вот видишь!

Бленкле медленно отвинчивал колпачок своего «монблана», затем так же неторопливо завинтил его. О чем-то размышлял. Губы были жестко сомкнуты.

— Мы могли бы, конечно, устроить тебя на судоверфь в Гамбурге или, скажем, на предприятие Лойна в Галле, — начал он наконец. — Но нужно время… Во-первых, у нас — тяжелая безработица. Ну а ты всё же… бельгиец. Придется тебе потерпеть, Дмитрий…

Я понял, что полдела сделано. Но только пол…

— Конрад!

— Да?

— Ни в Гамбург, ни в Галле я не поеду.

Он посмотрел на меня с нескрываемым удивлением:

— Чего же ты тогда хочешь?

— В Мюнхен, — сказал я. — Я хочу в Мюнхен.

— Это уже что-то новое. Почему Мюнхен?

— Центр наци. Их берлога.

— Лаконично, но неубедительно. Ты-то при чем?

— Я уже говорил с товарищем Бухманом…

— Когда ты успел?

— И он обещал устроить меня на работу, если, конечно, ЦК не будет возражать. Чтобы победить врага, нужно хорошенько изучить его. Не так ли?

— Крайне опасная затея!

— А на баррикадах в Веддинге, где был ты, Грета и другие товарищи… куда вы меня не пустили… Там, что ли, не опасно?

— Ты еще очень молод.

— Гюптнеру, когда он участвовал в штурме кильских казарм, было семнадцать. Мне — девятнадцать. Есть еще возражения?

Губы Бленкле дрогнули:

— Считай, что атаки отбиты.

— Значит, уговорил?

— Почти.

— Почему почти?

— Последнее слово за Рудольфом. Ему решать.

— Уверен, что Хитаров возражать не станет. Если только… в общем, если ты поддержишь.

— Поддержу. Ты боевой парень, Дмитрий.

— Огромное тебе спасибо. И дай руку.

— Вот они обе. Только давай условимся: до окончательного решения будешь по-прежнему работать в Киндербюро.

— Еще как буду! — пообещал я, встряхивая руки Конрада.