Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Я Королев. — Человек за столом выжидающе смотрел на Муромцева. У него было почти четырехугольное лицо, так резко выдавались углы нижней челюсти, высокий, с залысинами лоб и узкие, оттянутые к вискам глаза под стеклами очков.

— Муромцев. Работал директором Дома народного творчества в Чарджоу.

— Ага, собрат по несчастью, — хмуро констатировал Королев. — Успели самоликвидироваться?

— Почему самоликвидироваться? — удивился Дмитрий, — Подал, так сказать, в отставку, отставку приняли.

— Что-нибудь подсудное? — довольно равнодушно спросил Королев.

— Нет, оценка работы отличная. Причины во мне самом…

Причины, по-видимому, не интересовали Королева. Предложив Дмитрию папиросу и закурив сам, он стал рассказывать:

— А нас прихлопнули. Так сказать, одна из первых жертв войны. Почему-то пришли к заключению, что художественная самодеятельность и война — понятие несовместимые. Я доказывал, убеждал — куда там! Дали две недели на ликвидацию. А ведь наш Дом считался одним из лучших в Российской Федерации… Чертовски, знаете ли, обидно заниматься разрушением всего тобою же созданного. — И задал тот же вопрос, что и Белов: — Вы у нас проездом? В Москву направляетесь?

Муромцеву пришлось поведать этому хмурому, но чем-то очень симпатичному человеку историю своих благоглупостей и злоключений.

— Да, не повезло вам, товарищ Муромцев, — задумчиво пуская колечки дыма, говорил Королев. — И дернул же вас дьяволенок из Москвы в такую даль пуститься. Тоже мне, искатель экзотики. Вот и врюхались… — Погасил папиросу, поплевал на ее кровоточащий кончик, бросил в корзину для бумаг. — Взял бы вас старшим инспектором, и наворотили бы мы с вами таких дел!.. Но, как говорится, бодливой корове бог рог не дает. Женя — это я о Белове, — вероятно, еще не знает, что нас закрывают. Вот и направил вас ко мне. Что же касается нашего начальника, то Белов совершенно прав — трудный дяденька и в искусстве ни в зуб ногой. Он коммунальными делами заправлял. Так его за бездеятельность сняли и на искусство бросили. Весьма парадоксально! И все же придется вам с ним встретиться. Сейчас образуются хозрасчетные бригады. Может, он вас в одну из них и направит. Хотя с вашей биографией сомнительно, что вы ему по сердцу придетесь.

— А у вас какие планы, Константин…

— Константин Васильевич. Прошусь на фронт. Я ведь старый газетный волчище. Глаза только подводят — вижу как сова при дневном свете.

Очевидно, не столь уж много времени отнимали у Константина Васильевича дела по ликвидации Дома народного творчества. Он все не отпускал Муромцева, расспрашивал его о немецких писателях-антифашистах, спросил, был ли знаком Дмитрий с Брехтом и Вольфом: «Я советовал Вольмару поставить «Профессора Мамлока», но он никак от Островского не оторвется, признался, что его тянет к драматургии, да не уверен, что получится что-нибудь путное».

Потом стал рассказывать Муромцеву о Пензе:

— Театром нашим не похвастаешься: и актерский состав слабоват, и худрук звезд с неба не хватает. Всё время в финансовом прорыве — ведь зрительный зал-то огромный, на полторы с лишним тысячи мест, а посещаемость ни к черту! Только на гастролях и выезжаем. Сейчас Куйбышевская оперетта работает, так до войны битковые сборы делала. А вот музыкальное училище — отличное. Там, знаете ли, энтузиасты великие собрались. Один Федор Петрович Ва́зерский чего стоит. Немолод он, но энергии, энергии… Ну, да с ним вы, конечно, познакомитесь. И художественное училище у нас с традициями. Как-никак, организовал его академик живописи Савицкий, а сейчас директором Иван Силыч Го́рюшкин-Сорокопудов — художник репинской выучки и таланта незаурядного. И администратор сильный. Хотя не без причуд старик. То, что называется трудный характер. — И вдруг оборвал свой рассказ, покачал головой, потянулся за папиросой. — Странно как-то об этом говорить. Полагаю, что искусство на это время поставят на консервацию. Ведь когда говорят пушки… Но когда же контрударом ответим? Вы-то как думаете?

— Скоро, — убежденно сказал Дмитрий.

Вечером в общежитии единственной в Пензе гостиницы, куда Муромцеву и Кэмраду удалось устроиться просто чудом — помогло удостоверение Дмитрия с фотокарточкой, где перечислялись его должности и звания: доцент, заведующий кафедрой и т. д., — в тягостном молчании послушали вечернюю сводку Совинформбюро. На всех направлениях немецко-фашистские войска рвались в глубь страны. Наши отступали.

— Вот продолжаем отступать… Сколько уже дней! А не кажется ли тебе, Митя, что мы в этой самой Пензе никому не нужны? — говорил Кэмрад, тщетно взбивая плоскую перовую подушку.

— Кажется, — сказал Дмитрий. — Очень даже кажется, но понимаешь, Сеня, опускать крылья мы с тобой не должны.

На другой день по радио выступил Сталин, и всё стало на свои места. Оказывается, за эти одиннадцать дней беспрерывного отступления Красной Армии лучшие дивизии немецко-фашистских войск и ударные части вражеской авиации были разбиты и обескровлены. И хотя фашисты еще продолжают лезть вперед, но в бой уже вступили главные силы Красной Армии, вооруженные тысячами танков и самолетов.