Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Постепенно женщины разговорились. Все они были из близких к границе районов Белоруссии, матери и жены пограничников. Война низверглась на них с неба, внезапная, как землетрясение. Из их отрывочных, пропитанных ужасом и недоумением рассказов складывалась мозаика войны, красно-черная, как поезд, ставший их временным пристанищем. Чудовищный грохот, прервавший сон, прерывистый вой вражеских самолетов, столбы бледного, в свете наступающего утра, огня. И потом надо бежать, хотя бежать-то и некуда, — кто знает, куда упадет следующая бомба.

Почти каждый рассказ заканчивался вопросом: как же так? Ведь говорили — граница на замке, небо над нами всегда останется чистым! А где же были наши? Почему не поспели вовремя и не отогнали фашистов?

— Фактор внезапности, — рассудительно комментировал человек с забинтованной рукой. — Ударили по-пиратски, без объявления войны. Я из Гродно… Так можете себе представить, едва они отбомбились — мне вот руку изуродовало, — как уже и танки ихние прут. Мало кто уйти успел. Я-то на окраине квартировал, до лесу — два шага… В общем, считайте — повезло!

Дмитрию нравился этот крупный, спокойный человек. На взгляд, было ему сорок — сорок пять: чуть серебрились виски его светлых, под ежик подстриженных волос, а легкая доброжелательная усмешка освещала его лицо с мелкими правильными чертами и глубоко сидящими карими глазами. Ушел он от немцев в чем был. Без шапки, без пальто, без вещей. Но полувоенный коверкотовый костюм и высокие шевровые сапоги были хорошо пригнаны и относительно чисты. Только рваная дыра, потемневшая по краям от засохшей крови на рукаве, чуть пониже плеча, да забинтованная рука свидетельствовали, что и он попал в чудовищную передрягу.

Движение поезда казалось загадочным. То он едва полз — можно было соскочить с платформы и легкой рысцой бежать рядом, не отставая, — то, раскачиваясь словно маятник, мчался со скоростью экспресса, то с воем проскакивал большие станции, то стопорил среди полей и долго к чему-то прислушивался.

Был душный, безветренный вечер, и всем мучительно хотелось пить.

Муромцев и Кэмрад на каждой остановке бегали за водой, наполняя единственный чайник и несколько консервных банок. Наконец, под покровом падающего сумрака, на одной из станций они выкрали большое пожарное ведро и дважды приносили его полным. Все напились всласть, а детишкам даже протерли лица мокрыми тряпочками и стали готовиться к ночлегу.

— Вздремну, пожалуй, чуток, — сказал Кэмрад и, тщательно завернув очки в носовой платок, прикорнул возле Дмитрия и почти мгновенно заснул.

А Дмитрию не спалось. Он сидел, опираясь спиной о борт платформы, и широко открытыми глазами всматривался в густеющую, стремительно движущуюся ночь. Монолитной черной преградой вдруг возникал лес, но поезд врубался в него, выскакивал на опушку, и становилось чуть светлее, потому что кроны деревьев уже не заслоняли хоть и безлунного, но звездного неба. Как павшие на землю искры фейерверочных ракет, мгновенно, на глазах гасли желтенькие огоньки засыпающих деревень. Дмитрий всё пытался понять: почему же Рязань не принимает эвакуированных? Ведь будь иначе, все эти потерявшие кров, испуганные, исстрадавшиеся женщины и дети — такие молчаливые и недоверчивые — уже прервали бы свою горькую и трудную дорогу в неизвестность и сейчас, вместо того чтобы валяться на шатающейся из стороны в сторону платформе из-под угля, спали бы на чистых кроватях, отмывшиеся и накормленные горячей пищей. Зачем же удлинять их страдания? Почему Пенза, Саранск и Саратов, но не Рязань? Ответ пришел внезапно, и таким страшным был его смысл, что Дмитрий даже закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Рязань уже не была глубоким тылом. Война накатывалась на страну немыслимо быстро. Рязань могла стать прифронтовым городом.

И впервые за эти дни острое беспокойство за своих близких охватило его. Дмитрию представилось, что в левом ближнем углу платформы сидит в напряженной позе, чтобы не беспокоить ребенка, не женщина в коричневом реглане, а Тася. И на коленях у Таси — Танюшка, их вторая, теперь единственная дочурка. А первую они звали Верой… И кто-то дал Тасе разношенные мужские полуботинки, и она прикрепила их к своим маленьким босым ступням проволочными петлями. Тотчас же душная ночь стала еще более непереносимо душной, прекратился свист тугого, жаркого воздуха, отбрасываемого паровозом, и наступила удивительная, пугающая тишина.

…Шофёр подождал, пока Тася вылезла из грузовика, а я передал ей в руки Верочку и сбросил один за другим четырнадцать чемоданов, тюков и баулов.

— Ничего не забыли? — спросил шофёр. Получил обусловленную пятерку, дал газ и круто развернулся.

Песок, попадающий в дырочки сандалий, всё еще был горячим. Я пошел на разведку в приземистое и темное станционное здание. Вернулся и сказал:

— Там такая парилка, выдержать невозможно. Лучше уж здесь.

И мы составили три чемодана и разложили на них постель для Верочки.

— Достань где-нибудь воды, — сказала Тася.