Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Правительственный. Что за роскошь! Две широкие кровати с пружинными матрасами. Диванчик, круглый стол. И даже раковина с двумя кранами. Горячей нет, но зато холодной хоть залейся. А дежурная, верная в своих симпатиях, приволокла вместительный, пышущий паром, весело напевающий что-то самовар.

Заварили чай, разложили запасы. И все вместе, все за круглым столом, накрытым чистой скатеркой. Ну как в сказке! Накормили и Кэмрада, хотя он долго отказывался, уверяя, что сыт по горло. А когда Семен ушел и Тася стала мыть посуду, Дмитрий спросил:

— Как Ленинград?

Тася легонько вздохнула и посмотрела на Дмитрия отстраненно и строго:

— Готовится стоять насмерть.

Глава третья

В ЛЕНИНГРАДЕ

Как ни тихо собиралась Софья Александровна в утренний рейд за молоком и хлебом, Тася все же проснулась. Окно было залито солнцем, красные блики горели на поверхности туалета и небольшого письменного стола, за которым когда-то сочинял свои международные обзоры и фельетоны Дмитрий.

Танюшка крепко спала в своей высокой деревянной кроватке, похожей на клетку для небольшого зверька. К обеду должны были прийти мать и отец Таси. Она стала придумывать обеденное меню, но, добравшись до бифштекса с жареной картошкой, к которому был неравнодушен отец, исчерпала на этом свою кулинарную фантазию и перескочила на мысли о скором своем отъезде. В последнем письме Митя сообщил, что с Рязанью всё улажено и что ему там обещана доцентура в педагогическом институте. Устроится, снимет комнату, и хватит жить в разлуке. Только неизбывная тревога за Таню, после трагической смерти Верочки, заставила ее расстаться с Туркменией, с ее раскаленным белесо-голубым небом, убаюкивающим бормотанием вонючих арыков, серой и бархатистой от пыли зеленью, рыжим песком пустыни, забивающимся в туфли, бродячей жизнью узбекского театра, навещающего далекие кишлаки со своим котлом для приготовления плова, ведерным медным самоваром и длиннополыми сюртуками и кринолинами гоголевской «Женитьбы».

Нет, не за что бы не бросила она своей работы под руководством Павла Дмитриевича Девени, «грозного» старика с удивительно нежным сердцем, опытнейшего режиссера еще из когорты Синельникова, который сам умел делать всё: орудовать светом, если таковой был, гримировать, ставить декорации, делать эскизы костюмов и учил тому же Тасю. И еще эти знаменитые «круги Девени» — целая система передвижения актеров по сцене так, чтобы избежать прямых линий и острых углов… Старик ею очень гордился… Но вот пришлось уехать, когда родилась Таня. Малярия не шутит с детьми. Да, пришлось уехать, оставив в Чарджоу Митю, интересную работу и маленький бугорок на кладбище — солнечные лучи иссушили его до каменной твердости и покрыли глубокими трещинами. Рязань-то совсем недалеко. И мама сможет часто приезжать, и Софья Александровна… И я там не буду бездельничать. Уж, наверное, найдется какой-нибудь кружок художественной самодеятельности. Вот и я буду насаждать «круги Девени». А вечером хотел позвонить Прендель, и мы, может быть, сходим с ним к Ольге. Наш знаменитый психиатр грозится, что и сам скоро станет сумасшедшим. Мрачноватый юмор у Юрки!

Именно с мрачноватым юмором приятеля ассоциировалось ночное событие. Тася не хотела о нем думать, а оно всё проступало сквозь поток мыслей, как чернила на обратной стороне тонкой бумаги.

Часа в три-четыре ночи — на часы она так и не взглянула, — проснулась от резкого звонка. «Уж не Чиж ли?» — промелькнула шалая мысль… Набросив халатик, она подбежала к выходной двери, отбросила крюк. На площадке в тускло-желтом свете маленькой лампочки стоял человек, весь облаченный в черную кожу и в военной фуражке. В левой руке, спрятанной в кожаную перчатку с крагами, был пакет. Правую он бросил к козырьку и извинился за беспокойство.

— Срочный пакет товарищу Гудинову.

— Гудиновы выше, — сказала Тася. — Тридцать четвертая. Как раз над нами.

Человек еще раз извинился и, скрипя кожей, взлетел на два пролета выше. Закрывая дверь, Тася слышала такой же долгий и повелительный звонок. Что за срочный пакет товарищу Гудинову, который, кажется, работает хирургом в военном госпитале?

Ночь. Мотоциклист. Пакет. Как-то всё это тревожно. А собственно, почему?

Багровый язычок огня соскользнул с ножки туалета и светлым пятном лег на пол. Тася вскочила и, как была босиком, в ночной рубашке, встала в этот солнечный круг и стала делать гимнастику.

Когда она умылась, оделась и присела к туалету, чтобы расчесать волосы, хлопнула входная дверь, жалобно закудахтала соседка Варвара Михайловна, послышались быстрые знакомые шаги, и мать Мити, Софья Александровна, вошла в комнату.

— Война, Тася-матушка, — сказала она, чуть задыхаясь. — С немцами. Дожили до беды. А Митенька не с нами.

Тася выронила гребенку. Хотела сказать: «Что же мы теперь будем делать, Чижок?» Но Мити не было рядом. Только его мать.

— Может, только слухи? — спросила она, внутренне напрягшаяся до предела и уже готовая принять эту страшную весть.

— Все говорят. Несколько наших городов будто бы бомбили. Ну и наши, думаю, в долгу не остались.