Давид Лившиц

С этой столовой, к слову, связан эпизод, сам по себе незначительный, но на экран моей памяти он проецирует многое. Ответственным секретарём в редакции, куда меня распределили по окончании вуза, был Григорий Миронович Кипнис, крупный рыхлый человек лет сорока пяти, опытный газетчик. Про таких принято было говорить - крепкий профессионал. Жизнь обошлась с ним жестоко и несправедливо. Все его родные, мать, отец, сестры с детьми погибли в Бабьем Яру. Воевал, был ранен и контужен. В конце войны попал с госпиталем на Урал. После госпиталя назначили его в заводскую многотиражку. Жалоб от него на эту тему я не слышал, но, наверное, было обидно и досадно: ему, партийцу с огромным стажем, фронтовику, номенклатуре ЦК Украины, руководившему в Киеве перед войной крупнейшей, кажется, самой главной, газетой республики дали такое скромное место. Сам ли он просился из многотиражки в более престижное издание, а может, открылась вакансия, так или иначе оказался он в редакции городской газеты четвёртого по величине города области. Что у него была хватка, заметно было сразу, - работал много, мог написать очерк, корреспонденцию, разбирался в заводском производстве, отлично знал технику газетного дела. Меня, однако, он поразил не этим и просто потряс при первом же общении. Помню, положил ему на стол свою первую заметку. Он провел большим и указательным пальцами от крыльев носа к краям хорошо выбритых губ, – была у него такая привычка, – будто усы приглаживал. Потом взял ручку и, н е ч и т а я текста (!!!). сразу исправил шесть опечаток машинистки. Готов поклясться, что н е ч и т а я. Словно фокусник! То ли таково было устройство его сетчатки глаза, то ли опыт.… Для меня же это было нечто сродни трюку. Но ещё и урок, - с той поры я понял, что нельзя доверять никакой машинистке. Текст надо вычитывать трижды и четырежды…. Меня-то этому учили, а он-то университетов не кончал! Но не об этом речь. Характер у Григория Мироновича был сложный. Типичная еврейская активность, и даже возбудимость, с годами переплелась у него, в силу разных житейских обстоятельств, с необходимостью сдерживаться и взвешивать слова и поступки.…Было это, видать, нелегко для холерического темперамента, казалось, он постоянно пребывает в состоянии внутреннего напряжения. Эпизод, о котором хочу рассказать, произошел в марте или апреле 1953 года.…Уже много месяцев в стране гремело дело врачей. И жили мы, втянув головы в плечи. Внешне всё соответствовало приличиям: исправно работали, общались, не выказывали внешне признаков страха, так, иногда отводили лица от слишком пристальных глаз собеседника. Но, - к слову, - именно в ту пору стали меня вызывать в горком партии заполнять анкеты с кучей вопросов. Я долго не мог взять в толк, почему мне предлагают всякий раз делать одно и то же. Пока заведующая спецотделом, крупная, по-домашнему уютная женщина, не спросила во время третьего захода, становясь пунцовой от вопроса, который не давал ей покоя. Почему, спросила она, вы снова пишете не то. И показала пальцем на пункт в анкете «родной язык». - «У вас написано «русский». – «А какой же я должен писать?» - «Но в графе национальность (снова краска в лицо) написано «еврей»!? – «Ну и что?» – «Как, «ну и что»? Такого не может быть! - и тихо, почти на шепоте. - Чтобы национальность еврей, а родной язык русский» - (О, святая простота!) - «Может!»… Я как мог, объяснял ей разницу между национальностью и родным языком…Не уверен, что эта добрая и наивная функционерка, из племени подкладывающих хворост в костры, на которых сжигают еретиков, что-то поняла. Может, меня вызывали бы ещё, - но тут случилось, чего никто не ожидал. Утром, перед работой, радио выдало последние известия, и в них – обзор газет. Пафос передовицы привлёк непривычным сочетанием слов:: «Социалистическая законность неприкосновенна». Из торжественных витиеватостей я понял главное: врачи не виноваты. Вспышка света в конце туннеля. Евреи вздохнули, как вздыхает человек, переводя дух. Судорожно. Не евреи восприняли сенсацию по-разному – кто-то с безразличием, многие – с разочарованием: жаль, сорвалось. В столовой, куда мы пришли на перерыв вчетвером, было многолюдно. Устроились за столиком. Иван П., щуплый человечек, бойкий городской фельетонист, любимчик читателей, обличитель пороков, извиваясь на стуле, поблескивал глазками, и, в ожидании обеда, намазывал горчицу на кусочки хлеба. Симпатичный и добрый Саша К. корреспондент, выдвиженец из рабкоров, рассказывал что-то о строительстве. Григорий же Миронович, сам любитель поговорить, сидел на этот раз молчаливый, и как бы торжественный. Одутловатое лицо его, лицо человека, у которого давние проблемы с печенью, было на этот раз не серым, а гладким. Глаза мерцали скрытым покоем.…Вот тут он нас и удивил. Когда подошла официантка, и уже навострилась записать Миронычу знакомый ей почти наизусть заказ (манную кашку или размазню из геркулеса), Григорий Миронович жестом остановил её, и стал диктовать. Значит, так: на закуску - селёдочку, на первое - солянку, на второе - свиную отбивную. На третье – нет, не компот. – Мы увидели, как Иван П. перестал намазывать горчицу на хлеб.…И на третье…а, может, на первое, - Григорий Миронович сделал паузу…- Какое вино у вас? Только портвейн? Пусть будет портвейн…- стакан портвейна. Никогда никто из нас не видел, чтобы Григорий Миронович выпивал, он также не курил. Он сторонился застолий не потому, что был замкнут, - он любил пообщаться, - но всегда ревниво относился к своему здоровью.…И в вопросах диеты был непоколебим. Сейчас он, не отрываясь, в один приём, выцедил с явным удовольствием полный стакан вина, и стал не спеша закусывать, игнорируя вопросы, по какому случаю разгулялся. И только мне, когда вышли из столовой, сказал негромко: э т о н а д о б ы л о о т м е т и т ь… Я не прочь был при случае, да и просто так, для настроения, принять рюмочку-другую. Но не выпивал ни в это день, ни в другие: надо было переварить и осмыслить происшедшее в стране… Но мне был понятен поступок Мироныча, и я зауважал его. * * * Из всех определений счастья наиболее интересное, по-моему, вот это: счастье - это отсутствие несчастья. Счастье - категория прошедшего времени. Только оглянувшись можно сказать, испытал ли его или нет. * * * Одно из лучших изречений я услышал из уст моей жены, - в пору её учительства. Как-то, придя из школы, она посетовала, что снова поставила «тройку» отпетому двоечнику. На моё замечание, что надо быть принципиальной, и что завуч выговор даст ей за подобные компромиссы, ответила, что завуч никакого выговора не даст. - Тогда директор накажет. - И директор ничего не сделает, - отвечает. - Ну, не директор, так зав. районо, - продолжал настаивать я. - И зав. районо не накажет, даже и вникать не станет. - Но почему? – Потому что к а ж - д ы й х о ч е т б ы т ь о б м а н у т ы м! Эта формула стала в какой-то момент глобальной государственный правдой. * * * ФЕНОМЕН Талантливый Саша Лысяков. Фотограф, художник, кузнец. Возрожденческий тип. Теперь он известный умелец по железу – его прославили собственные работы и статьи о них. Репродукции с его картин печатали зарубежные иллюстрированные издания. О нём рассказывало телевидение всех уровней. Писали журналисты. В том числе и пишущий эти строки. Едва ли не первым он стал, в одиночку, возрождать знаменитое когда-то на Урале, но заброшенное искусство ковки. Реалист в металле, он в живописи был фантазёром. Писал локальным цветом. Любил изображать рыб, выглядевших, как закодированные люди. И в причудливых изгибах линий и контуров загадочных плавников угадывались черты природы и храмов. А одно из его живописных полотен выглядело так: яркий красный лакированный трамвай стоит за оградой из штакетника, в палисаднике… впритык к избе. Трамваю тесно. По всем законам пространства, ни он, ни рельсы не могут ни оказаться здесь, ни уместиться. Но трамвай стоял – праздничный и яркий, прямо возле резных наличников. Саша пробовал объяснить мне, что подвигло его на этот сюжет. Но речь сейчас не об этом. Речь о… корове. Огромное полотно, метра два на три, изображавшее корову, занимало целую стену в секретариате. Висели и другие картины его, вдоль коридора. Писал наш фотокор для души, картины его не покупали. Да он и не предлагал никому. И мастерской, само собой, у него не было, - так, счастливый подвальчик в доме, где обитала редакция. Значит, корова. Эта корова завораживала. Она была сыта, огромна, абсолютно реалистична, но огромные контуры, огромные черные на белом фоне контуры (их даже пятнами неловко назвать) смущали какой-то мистической похожестью на контуры материков. Достаточно, чтобы напоминать их, и недостаточно, чтобы полностью совпадать: гадай в меру своей фантазии. На картине корова стояла боком. Даже демонстративно, напоказ. На все вопросы, на что, мол, Саша, намекаешь, он загадочно отмалчивался. Прошла уйма лет. Вечность. В жизни многое перевернулось. Я уже давно был на пенсии. Уезжал в Израиль, к детям и внукам. Саша, с которым не виделись много лет, прослышав про мой отъезд, пришел попрощаться. Во время одной из первых экскурсий на новом месте, оказался я в кибуце, в Негеве. Многое понравилось мне и поразило воображение. Ухоженные каменные дома со всеми удобствами, асфальтовые дороги и тротуары, шикарная столовая, подстать столичным городам, бассейн – всё это было таким неожиданным для человека, не понаслышке знавшего колхозные постройки и российские деревни. На ферме я увидел автоматизированное чудо дойки. Компьютеры, датчики и прочие вещи. Да музыку ещё. Да одного рабочего на два пролёта.… И никаких кликух – Муська, Зорька, никакой сельской романтики, только датчики, да номера на лодыжках. Но главное ждало впереди. В назначенный час дойки сами собой явились коровы и встали у своих станков. Парень в комбинезоне подключил агрегаты.…И тут я увидел! Коровы были не просто породистые, ухоженные, у каждой вымя, как аэростат Монгольфьера. Это были Л ы с я к о в с к и е коровы, – чёрные континенты материков на белых боках, - одна к одной, как близнецы. Я давно забыл про картину Лысякова. А тут вспомнил, потому что это она, двигалась и мычала. И были они, эти создания, похожие, словно клонированные, говоря сегодняшним языком. Как мог художник, живя за пять тысяч километров от этих мест, прозреть фантазией то, чему никогда не был свидетелем? Или, если говорить по-другому, как могла природа угадать замысел художника? Я не ищу и не вижу в этом эпизоде каких-то многозначительных совпадений, или подтекстов. Но кто бы мне объяснил, что это значит. Или природа метит своей фантазией разные источники? Неспроста у жизни выдаёт кульбиты. Что-то за этим да кроется! * * * Знакомый хирург однажды сказал: