Давид Лившиц

Шутку оценили, рассмеялись и… скоро забыли.Мне она запомнилась. В ней бездна смысла.И когда я слушаю иные очень искренние, и «честные», по убеждению говорящего, речи, я говорю мысленно, - друг мой, не надо честно, не надо искренне, - скажи правду. * * * И ВОТ СНИТСЯ МНЕ ОДНАЖДЫ СОН… (Три воспоминания о снах) 1. Я знал человека (молодого театроведа), который записывал сны. Говорил, что к тридцати годам записал свыше полутора тысяч снов. Запоминал их хорошо, помнил детали, последовательность эпизодов. Я запоминаю сны плохо. Остро ощущаю пережитое, - сны ясные, словно наяву, как правило, тревожные…. Через минуту-другую увиденное размывается. Удержать цепочку события можно, если сразу, проснувшись, рассказать кому-то, или записать.…Надо бы, особенно когда снятся кошмары. Хотя бы для того, чтоб освободиться от наваждения: чур, меня! Кажется: запишешь, и дневная явь отгородит тебя от того, что явилось ночью. И всё же два сна, хоть и размыто, а помнятся мне всегда. Один преследовал только в детстве и отрочестве и появлялся во время болезней. Я, при высокой температуре, впадал в беспамятство, бредил, пел, как говорила мама, революционные песни. А потом начинал метаться, – это наваливался кошмар. Мне представлялось, что подбородок мой увеличивается до огромных размеров, становится каменно тяжёлым и начинает давить меня, и я вот-вот задохнусь, раздавленный. В бреду я почему-то чётко осознаю, что этот каменный гнёт, эта глыба – мой… дядька, мамин брат. Тогда я, конечно, понятия не имел о Фрейде и его науках о сновидениях, но, повзрослев, я объяснял себе, - наверное это играла подкорка: в детстве дядька меня злобно ударил однажды ногой за какую-то небольшую провинность. Я был потрясён, меня никогда не били. Только однажды мать, нанервничавшись из-за того, что я долго шлялся где-то с пацанами, шлепнула меня, в сердцах, пониже спины. Реакция была непредсказуема: я зашёлся в истерике, два часа меня не могли успокоить, и в чувство привела только срочно вызванная неотложка. Второй сон меня преследовал долго и начался лет за десять до эмиграции, о которой я, к слову сказать, не помышлял, надеясь, что не придётся.… Но это – к слову. Сон варьировал свои подробности: то я оказывался на дальней трамвайной остановке. То предстояла какая-то командировка или встреча, и я оказывался на железнодорожной станции далеко от дома, но суть была одна: я уезжал на трамвае или на поезде к месту прибытия, а возвратиться не мог, - всегда было какое-то препятствие. То не мог найти трамвайную остановку, то у поезда, если я добирался до него, оказывалась закрытой дверь в тамбур, то просто не мог дождаться транспорта – он переставал появляться там, где я ждал его.…С этим и просыпался. Именно в этот момент. Этот сон был мне часто. Говоря драматическим языком: он преследовал меня. Мы приехали в Израиль, и словно кто-то вычеркнул явление из списка сновидений. Как-то я рассказал знакомому, - пришлось к слову, - про мои ночные сюжеты, и тот заметил: наверное, это было предсказание. «Но я не собирался уезжать!» – «Ну и что? Это было заложено в генах! Вы приехали, и тревога, а вместе с ней и сон, оставили вас». Я промолчал, хмыкнув про себя. Восемь лет, как мы прожили вдали от родины. Восемь лет меня не посещало это видение. Недавно исполнилось девять лет. Как-то ночью я обнаружил себя на главном проспекте города, где прошло полвека моей жизни. Я шел по слабо освещенным улицам, свернул на углу и скоро оказался возле первого своего дома, деревянной двухэтажки, где поселились в 1942 году, после эвакуации.… Вот сейчас будет и комната наша.…Надо было возвращаться.…И - Я проснулся. Недавно я вспомнил о первом сне в очерке «Баладжари». Описывая эвакуационные скитания во время войны, когда мне было тринадцать лет, подумал: а не есть ли мой сон, где я не могу вернуться, отражение этих скитаний? 2. На первом курсе, сразу после зачисления, послали нас в колхоз, на уборку картошки. Ночевали мы в каком-то хилом пристрое, спали на полу, на соломе, засланной брезентом. В тот короткий промежуток студенческой вольницы мне снились удивительные сны. По утрам я рассказывал о своих ночных похождениях, удивляя всех фантастическими сюжетами, и тут же забывал их. Запомнился мне только один сон, где я был… ординарцем у… Петра Первого. Я стою на косогоре, держу под уздцы огромного коня и жду царя. Петр подходит быстрым шагом, принимает у меня уздцы, я придерживаю стремя, он легко вскакивает верхом и скачет.…Выслушав мой рассказ, Борис Евладов, ставший мне на долгие годы другом, сказал: - Ну, Смит, ты даёшь! Почему Смит? Моё имя Давид. Как потом сказал мне Борис, вертелись у него в голове, как близняшки, экономисты Адам Смит и Давид Рикардо. Ну, а где Давид, там и Смит… Далее история со сном кончилась, и сюжет повернулся нежданным зигзагом. Кличка прилипла ко мне намертво. Мы ещё не знали толком имён друг друга, одни думали, что это моё имя, а другие и задумываться не стали: удобно, Смит - коротко и просто. И пошло! Как круги по воде от брошенного камня, кличка разошлась во все стороны, за пределы группы и курса…Комсомольский начальник, назначая на день ответственного за костёр, на котором изо дня в день варили в большом котле одну и ту же баланду – картошку с молоком, выслушав предложения старост, говорил: назначьте Смита… Мы вернулись в город, начались занятия. То в коридорах, то в аудитории меня окликали: «Смит, послушай-ка!…» Меня вызывали в канцелярию деканата, и секретарша говорила официальным голосом: «Смит, вам надо продлить студенческий билет». Составляли списки на субботник, и в графе «ответственный за лопаты» стояло: «Смит»… История эта, начавшись непредсказуемо, закончилась неожиданно. Шли послевоенные сороковыё. Страна упивалась борьбой с космополитами. Университетская многотиражка не отставала. И вот появилась язвительная статья против рецидивов космополитизма. И в этой статье автор зацепил наждачной строкой Бориса Евладова, моего однокашника и нового друга, - «за приклеивание иностранных кличек советским студентам», то есть – мне. Никто не обратил внимания на пикантную сторону дела: космополитизм был прозрачным камуфляжем, прикрывавшем антисемитскую кампанию, а тут, хоть и навыворот, брали под защиту… еврея. Сдаётся, я оказался едва ли не единственным евреем в ту пору, кого взяли под защиту. Так или иначе, с той минуты, ко мне вернулось родное имя. Борис отделался лёгким испугом, внушением, а кличка «Смит» отпала от меня навсегда. К большому сожалению Бориса.…Очень ему нравилось называть меня Смитом. 3. И всё-таки был у меня в жизни сон, объяснить который, или разгадать я не могу до сих пор. Мне приснилось событие, которое случится… через четыре года. Предвидеть его я не мог, потому что предчувствия не было, а воображение не подпитывалось никакими фактами. Это была наша первая практика, и проходили мы её вдвоём с Борисом в газете на Северном Кавказе. Поселили нас в гостинице обкома в комнате человек на десять. До поздней ночи, после работы в редакции, предавались мы жадному в ту пору увлечению – игре в шахматы. Кровати наши стояли рядом, почти впритык, разделяла только тумбочка, на ней мы пристраивали дорожные шахматы, и, чтобы не будить соседей, подсвечивали доску фонариком. Насытившись победами и поражениями, засыпали. И вот снится мне однажды сон. Будто находимся мы с Борисом в какой-то слабо освещенной комнате, за большим пустынным столом, я, похоже, сижу у торца, а Борис на дальнем конце, с краю. Открывается дверь и входит человек с портфелем. То ли он называет себя, то ли я догадываюсь, что это – следователь. Он подходит к Борису, спрашивает его имя и фамилию, и, удостоверившись, что перед ним тот, кого он ищет, раскрывает портфель и вынимает из него пачку банкнот. «Это ваши деньги?», - спрашивает он у Бориса. «Нет, не мои», - отвечает Борис. «Ну, как же не Ваши?» - настаивает следователь и бросает пачку на стол. Бумажная ленточка лопается, деньги рассыпаются веером, и на каждой банкноте явно обозначена Борисова характерная роспись: «Б. Евладов», этот росчерк не спутаешь ни с каким другим. Следователь продолжает извлекать из портфеля банкноты и бросать их на стол, купюры рассыпаются и на каждой роспись Бориса. Борис молчит. Человек убирает деньги в портфель, и направляется к дверям, Борис встаёт и идёт за ним… Такой был сон. Шло время.… Кажется, на третьем курсе Борис женился на Люде З., нашей однокурснице, скоро у них родилась дочь…Однажды утром, (мы учились уже на пятом курсе), я собирался в университет, когда ко мне неожиданно прибежала Люда. Испуг стёр с её лица неизменную белозубую улыбку. «Бориса арестовали!» В голосе был ужас. В университете я зашёл в партком и сказал там две фразы – о том, что арестовали моего друга, и о том, что он ни в чём не виновен. Секретарь парткома – полная громоздкая женщина с неопределённым характером, поднялась из-за стола и напряжённо прошлась по кабинету. Остановилась передо мной: - «Это хорошо, что вы сами сказали мне об аресте, мы бы всё равно узнали». Я не стану рассказывать о том, как легко поверили в виновность Бориса в группе и на курсе. Как отводили глаза однокашники, едва начинал я долдонить о его невиновности. Как потом, когда он будет освобождён, и я громогласно объявлю об этом в аудитории, любимый наш преподаватель П. суетливо и молча станет перебирать бумажки на столе, и поспешит побыстрее начать лекцию…Как много лет спустя Михаил Н., поэт, однокурсник, скажет мне: ну, удивлял ты меня своим безрассудством. Говорить в те годы громогласно (шёл 1951 год, за «делом космополитов» маячило «дело врачей») о несправедливом аресте!…Этот случай, к слову сказать, помог по-другому взглянуть на некоторых знакомцев. Был у нас на филфаке, на старшем курсе, студент Ф. К тому времени он уже делал стремительную карьеру. Сперва по комсомольской линии, а потом и по партийной. В отдалённом будущем он прославится Министром кино, перекрывающим, кроме прочего, кислород многим талантливым режиссёрам. Об этом, как и об его антисемитских высказываниях открыто, между прочим, говорила знаменитая актриса М. во время гастролей в Израиле. Но это всё потом, потом. А тогда, в студенческие годы, виделся он мне обаятельным человеком, умницей, я почти обожал его, моя симпатия питалась ещё и уважением к его прошлому: он был фронтовиком, десантником. В те дни Ф. был уже в горкоме, то ли комсомола, то ли партии, оканчивал университет заочно, мы встретились на улице и на его вопрос «как дела», я оседлал любимую тему о невиновности арестованного Бориса. Ф. резко оборвал меня, с исказившей до неузнаваемости его лицо, гримасой: - «Да, брось ты! Зазря никого не сажают!..» Поразили меня не столько его слова, сколько злобность, с какой они были сказаны. Про это и про многое иное, лепившееся тогда, так или иначе, вокруг нашумевшего ареста, опускаю рассказ, так как не это а совсем другое важно припомнить для объяснения канвы события. За несколько дней до ареста Бориса город был потрясён громким «Делом Мамаева». Кто-то из остряков назвал его Мамаевым побоищем. По этому делу была арестована большая группа людей, многих приговорили к двадцати пяти годам. К такому же сроку поначалу был приговорён и брат Бориса Петр. После кассации ему скостили срок до десяти лет, а отсидел он, года три, потом, в годы оттепели, дело было пересмотрено, и Петра реабилитировали. Чтобы поверить в его невиновность, достаточно представить: этот талантливый человек отличался наивностью и доверчивостью ребёнка. Как бы там не было, но то, что Петр стал случайной жертвой, у меня ни тогда, ни теперь не было и нет сомнения. За давностью не упомню подробностей, но суть дела была такова: группу Мамаева обвиняли в групповом хищении. Говорили: руководитель художественных мастерских Мамаев выписывал художникам по ведомостям деньги за изготовление портретов и другую работу, потом, по договорённости с ними, брал часть суммы – для нужд, якобы, производства. Случилось так, что в ведомостях оказалась раза два или три, роспись Бориса: то ли он получал вместо Петра, когда тот болел, то ли за работу вместе с ним. Бориса арестовали по этому же делу. Теперь, когда я пишу эти строки, я снова и снова спрашиваю себя, как и прежде, и снова, как и прежде, не нахожу ответа на вопрос: как мне мог присниться тогда сон о событии, которому предстояло случиться через несколько лет? Есть множество попыток ответить на подобные вопросы. Вот что говорит Бейли: «Сновидения – это зачатки грядущего. Мы видим во сне то, что должно случиться». Постскриптум.

Бориса освободили через несколько месяцев. Он восстановился в университете, успел за оставшийся короткий срок написать дипломную работу, сдать госэкзамены и получить назначение в газету. В день освобождения из тюрьмы, по дороге домой, он зашёл ко мне и рассказал, что в известном учреждении во время одной беседы у него поинтересовались рукописной тетрадкой, в которую мы, тогда, в 1949 году, ещё на первом курсе, писали стихи, и что это были за стихи. Мы давно забыли про тетрадь и про стихи. – Откуда они знают о тетради? – сказал я. - Спроси что-нибудь полегче, - сказал Борис… Кто-то из однокашников постукивал, видать… Но это уже другая история. * * * Знакомый писатель Н., отстаивая идею интернационализма, любил развивать мысль, приписываемую Назыму Хикмету: - Назым говорил: сперва я человек, потом – коммунист, и уж после – турок. А мы, - сокрушался Н. - сначала турки, а уж потом коммунисты… * * * Интересно на эту тему высказался Александр Бовин, (если не ошибаюсь, дело было на презентации его книги в Араде):