Давно, в Цагвери...

Черепашьим назвали озеро совсем не зря. Когда-то оно и на самом деле славилось обилием этих неповоротливых, медлительных животных. Тифлисцы знают: черепахи здесь всё еще водятся, за ними снаряжаются целые мальчишеские экспедиции. Промышляют ими и бродяжки кинто, балагуры и остряки. Наловят полную корзину черепах и торгуют ими на базаре — можно выручить и на миску хинкали, и на стакан вина. Эти настойчивые охотники за последнее время здорово поистребили черепах, но все-таки среди нагромождений камней, обступивших озеро, нет-нет да и мелькнет бурый, цвета земли, панцирь. Правда, разглядеть его в каменном хаосе не так-то легко — чувствуя приближение опасности, черепаха замирает, делается почти неразличимой.

Мы с папой и раньше бывали на Черепашьем озере, но до сих пор мне не удавалось поймать ни одной черепахи. Не могу сказать, как огорчали меня эти неудачи. И сейчас я осматриваюсь с тайной надеждой: а вдруг сегодня повезет…

Я смотрю на чашу озера, где отражены редкие высокие облака, коричневые скалы у берега, одинокие деревья, красная кирпичная часовенка с покосившимся крестом на железной крыше. Озеро сегодня кажется мне необыкновенно красивым, в прошлом и позапрошлом году я как-то не замечала этого…

Светлая радость переполняет меня. Хочется бегать, петь, плескаться в прозрачной синей воде.

— Па! Я буду купаться!

— Да, Ли. Но недолго. Боюсь, вода еще холодная. Окунись разок — и довольно!

Разомлев от долгого пути под солнцем, мы с Амалией торопливо стягиваем платья, а Васька уже бултыхается в воде, нелепо размахивая тонкими загорелыми руками. Окунувшись, мы с Амалией как оглашенные носимся по берегу, разбрызгивая ногами воду, шлепаем по ней ладонями, стараясь брызгами «ослепить» друг друга. До чего же здесь хорошо, до чего весело! Недаром любят сюда приезжать из города на пикники компании гуляк.

Папа не купается, только ополаскивает лицо и усаживается в тени высоченного коричнево-бурого камня — за торчащие острые выступы его величают Рогатым.

Папа перелистывает захваченные из дома журналы, но я чувствую, все посматривает в нашу сторону.

А что может с нами случиться?

Набегавшись, мы с Амалией усаживаемся на нагретые солнцем камни у самой воды. Васька бродит неподалеку, раскапывает песок, переворачивает камни — не теряет надежды заполучить хоть маленькую черепаху. И вдруг с торжествующим воплем опускается на колени, оглядывается на нас, глаза его победно сверкают.

— Поймал! Уй мэ! Поймал! — Амалия вскакивает и, высоко вскидывая голенастые ноги, мчится к брату.

Я, конечно, бегу следом.

Да, черепаха! Но совсем маленькая. Васька торжественно держит ее в высоко поднятой руке, и она беспомощно и бессильно дрыгает лапками. А когда мы с Амалией подбегаем, она, перепуганная, втягивает свою смешную уродливую голову в панцирь.

— Покажись! — заклинаем мы ее.

Васька кладет черепаху на землю, но она лежит неподвижно — темный камушек на выжженном солнцем берегу, — ничто не говорит за то, что она живая.

Освободив корзину от маминых бутербродов, мы устилаем ее дно травой и укладываем туда черепаху. Пусть придет в себя! Пусть перестанет нас бояться…

— Возьми ее, Ли, она твоя! — Васька великодушно придвигает ко мне корзинку. — Пусть живет у тебя. У нас Петик и Гога замучают!

Амалия недовольно сопит, но не говорит ничего. Корзинку мы ставим рядом с папой, а сами опять бежим купаться. Я очень рада: у меня своя черепашка! Конечно, немного огорчает — поймала не я сама.

Время течет незаметно. Мы снова и снова бросаемся в воду, греемся на солнцепеке, а папа тем временем всё почитывает свои журналы.

После полудня — о, мама знала: такая минута неизбежно наступит! — я чувствую, что ужасно хочу есть. Невольно оглядываюсь на выложенную из корзинки снедь в тени Рогатого. Амалия перехватывает мой взгляд.

«Есть хочешь?» — спрашивают без слов ее диковатые глаза. Я киваю, и мы вперегонки мчимся туда, где расположился папа.

— Проголодались? — улыбается он нам навстречу.

Скатертью-самобранкой раскидывается в траве в тени камня белая салфетка, на ней — бутерброды, пирожки, яблоки, бутылка с лимонадом. Мама молодец, ничего не забыла! С жадностью набрасываемся на еду, а папа подкладывает то одному, то другому:

— Вот что значит свежий воздух, ребятки!

Наш пир в разгаре, когда вдруг из-за Рогатого камня выбегает огромная собака. Замерев на месте, она смотрит злобно и требовательно, с красного ее языка между желтыми клыками стекает тягучая белая слюна.

Папа сидит к собаке спиной, я первая замечаю ее и, вскрикивая, роняю на колени стаканчик с лимонадом.

— Там… там…

Встревоженный, папа оглядывается, и я вижу, как плотно сжимаются у него губы.

— Сидите тихо! Не шевелитесь! — шепотом приказывает он. — Горные овчарки очень злые…

Взяв кусок хлеба и посвистывая, папа швыряет его собаке. С поразительной ловкостью, подпрыгнув, овчарка ловит хлеб на лету и проглатывает не жуя. И снова нетерпеливо и свирепо смотрит на папу.

Но в этот момент за камнем раздается властный гортанный окрик:

— Эй, Шайтан! Куда пошел? Куш! На место, Шайтан!