Давно, в Цагвери...

— Тиграна не проведешь! Тигран и ночью не спит за жалкие гроши! Тигран себя не жалеет, а кто из жильцов по-настоящему уважает его труд? А? Кто на Новый год на стакан вина дает? А? Не ценят, нет, не ценят в нашем доме верную службу!..

Когда шум стихает и запыхавшийся Тигран втаскивает ковер к нам на балкон, выясняется, что произошло. Оказывается, Амалия выбежала ночью во двор и увидела две тени, беззвучно шмыгнувшие под арку ворот. Притаившись, она разглядела, как неизвестные пробрались к винтовой лестнице черного хода и скрылись там. Тогда она бросилась будить отца и Ваську, и они, трое, караулили внизу лестницы, ожидая, пока злоумышленники спустятся во двор. И когда те покинули мансарду, вооруженный ломиком Тигран выскочил из засады, пронзительно завизжала Амалия, завопил и заулюлюкал Васька. Перепуганные воры скрылись, бросив добычу, но ни задержать, ни опознать их не удалось.

И вот мы толпимся на балконе вокруг злополучного ковра.

— Странные жулики, — пожимает плечами тетя Верико, — ничего лучше не нашли! Ведь есть у вас там, Ольга Христофоровна, и более ценные вещи!

Тигран многозначительно качает головой, всклокоченные седеющие космы стоят дыбом.

— Вах! Вах! Калбатоно Ольга издалека везла ковер, значит, он стоит! Значит, не зря не спит ночью Тигран, а? Разве нет, калбатоно Ольга?

На балконе собрались все соседи. Вон Маконяниха — голова ее в папильотках, на полные плечи накинут малиновый халат. И сам Маконян, толстый и заспанный, бегающие глазки осматривают собравшихся с недоверием и беспокойством; он отзывает Тиграна в сторону, что-то приказывает со строгим и в то же время просительным выражением лица — слов не слышно. Тигран кланяется, прижимает руки к груди. Наверно, думаю я, Маконян обещает Тиграну дать денег, если дворник будет хорошо сторожить дом. Да, нэпман и правда сует в руку Тиграна бумажку, и тот снова кланяется и благодарит…

Но вот жильцы разбредаются по этажам, гаснет в окошках свет, и снова тьма затопляет двор и дом. Ночь снова вступает в свои права.

Мы не сразу укладываемся спать, наши в столовой рассуждают о ковре — наверно, и в самом деле он стоит бешеные деньги, если именно его хотели украсть. Надо поскорее отвезти его в музей…

Я слушаю и украдкой наблюдаю за растерянным лицом Миранды. И когда, подчиняясь приказу мамы, она уводит меня в спальню, я уже не могу удержаться, спрашиваю шепотом:

— Они помешали тебе?

Руки Миранды вздрагивают, глаза в полутьме вспыхивают тревожно и сердито.

— Кто? — негромко переспрашивает она.

— Ну, жулики… они помешали тебе увидеться с ним? Он ждал во дворе, да? А они полезли за ковром и не дали вам встретиться? Я видела — ты выходила… Хорошо, с тобой ничего не случилось…

Руки Миранды суетливо подтыкают под меня с боков одеяло, отвечает она не сразу.

— Видела? — шепчет она наконец.

— Да!

И снова молчание.

В столовой возбужденные голоса, иронический папин смех.

Миранда низко наклоняется ко мне, теплые губы касаются моего уха.

— Но ты никому не скажешь, Ли, да? — просит она. — Ты знаешь, никому нельзя говорить…

— Конечно, знаю, — отвечаю я, чувствуя на щеке горячее дыхание девушки. — Это твоя тайна?

— Да. Моя тайна.

— Хорошо, Мирандочка… Я… никому…

ДОРОГА НА ЦАГВЕРИ

Я просыпаюсь — что-то щекочет лицо, переползает со щек на лоб, со лба на нос, словно поглаживают ласково теплой рукой.

Открыв глаза, сквозь туман полусна вижу Ваську, оседлавшего ветку акации под моим окном. Сидя на ветке напротив окна, он напускает на меня солнечных зайчиков — остро поблескивает круглое зеркальце, стиснутое загорелыми пальцами. В солнечные дни Васька любит проделывать подобные фокусы, а сегодня, конечно, и ему и Амалии не терпится поболтать со мной о ночном происшествии — ведь именно Амалии удалось обнаружить злоумышленников, а Васька принимал участие в их изгнании. Тоже, наверно, чувствует себя героем!

Я хочу крикнуть ему, помахать рукой, но в комнату поспешно входит мама.

— Брысь! — весело приказывает она Ваське, и тот моментально исчезает, будто его и не было. — А ты, соня, вставай! Пора собираться!

Значит, все-таки едем! Тревожные события прошедшей ночи не нарушили семейных планов.

Я быстро одеваюсь, наскоро проглатываю неизменную овсяную кашу, выпиваю стакан такого же неизменного молока и отправляюсь к бабушке Тате прощаться. Миранды ни в комнатах, ни на кухне нет — мама отправила ее за последними покупками.

Бабушка Тата на дачу не ездит, все лето, даже если очень жарко, проводит в городе, пишет свои мемуары, сидит с книжкой в тенистых уголках Александровского сада или в беседке у фонтана, наблюдая, как купаются и пьют воду взъерошенные воробьи.

Тата поднимается мне навстречу. Она, как и всегда, в темном платье, несмотря на разгорающийся знойный день. Притягивает меня к себе; тонкие суховатые пальцы пахнут книгами, кофе и еще чем-то — не могу понять чем.

Я прижимаюсь к Тате, заглядываю ей в глаза, они похожи на папины: такого же разреза и цвета — цвета кофейных зерен. Я понимаю, что это папины глаза похожи на глаза бабушки Таты, но мне приятнее думать наоборот.

— Ты будешь писать мне письма?