Давно, в Цагвери...

— Конечно, девочка! И ты мне?

Тата берет со стола кулечек из розовой бумаги — она приготовила мне подарок.

— Возьми. Погрызешь дорогой…

Схватив кулек с орешками, я приподнимаюсь на цыпочки, чмокаю бабушку в щеку и вприпрыжку мчусь из комнаты на нашу половину. Пора, пора!

Действительно, высунувшись из окна, я вижу фаэтон, куда папа и Тигран укладывают чемоданы. Двери во всех комнатах и на лестничную площадку распахнуты; папа выносит вещи, бабушка укладывает в плетеную сумку дорожную снедь. Я хватаю свой клетчатый чемоданчик и куклу Катю и несусь по лестнице вниз. А здесь, стоя в уголке парадного, меня дожидается Гиви.

— Гиви! Давно ждешь? — Мне так хочется, чтобы и он поехал с нами.

Следом спускается мама и, словно услышав мои мысли, говорит:

— Может, Гиви, ты приедешь к нам в Цагвери? Отпустите его, Верико?

Тетя Верико стоит тут же, тоже вышла нас проводить.

— Ну конечно, Маргарита. Спасибо за приглашение! Скоро сдадим работу, и отпущу к вам Гиви. Когда он с вами, я спокойна.

Вот и хорошо, радуюсь я, — значит, расстаемся мы не надолго.

Вокруг фаэтона суетятся тигрята-тигранята. Прыгая на одной ножке, Амалия припевает:

— А в Кобулетах лучше, лучше, еще лучше! Там море! Мы на той неделе тоже едем в Кобулеты к бабушке!

На балкон выходит Тата:

— Счастливого пути! Ясного лета!

— До свиданья, Тата! Миранда, до свиданья! Гиви, приезжай скорее!

И вот я сижу в фаэтоне, между бабушкой и мамой, на коленях корзинка с черепахой и Катя. Мне хочется, чтобы ей было видно и улицы, и мост через Куру, и вокзальную площадь.

А Васька продолжает баловаться; наводит и наводит зеркальцем солнечных зайчиков прямо мне в лицо.

— Не потеряй черепаху, Ли! — напоминает он. — Я тебе подарил!

— Не потеряю! Не беспокойся!

Папа садится напротив меня на откидное сиденье — он проводит нас на вокзал, усадит в поезд. На узенькой лавочке ему неудобно; когда фаэтон трогается, мне кажется, что он вот-вот свалится.

— Ну, в путь!

Стоящие у подъезда машут руками. Тата — белым платком. Я последний раз встречаюсь взглядом с Гиви — он стоит в стороне, на краю тротуара, и тоже помахивает полотняной кепочкой. А мне почему-то становится грустно — какое-то предчувствие стискивает сердце.

— До свиданья, Гиви! — привстав, кричу я.

— До свиданья-я-я! — доносится сквозь грохот колес.

Вокзал встречает нас суетой и шумом. Как только фаэтон останавливается на площади, к нему со всех сторон устремляются носильщики — «муши́»; в первую секунду мне все они кажутся горбатыми. Но, присмотревшись, вижу: за плечами у них прилажены особой формы плоские подушки. Это куртаны — поясняет папа. Они помогают мушам носить тяжелую кладь. Муши плотным кольцом обступают фаэтон, крича и отталкивая друг друга; каждый стремится завладеть чемоданом или корзиной.

Я смотрю со страхом: неужели этот худой, как скелет, человек, в рваном бешмете, с ястребиным лицом, с сверкающей в ухе круглой серьгой, сможет унести наш тяжеленнейший чемодан? Папа вместе с Тиграном еле-еле подняли его на задок фаэтона! Но нет, муша, как видно, сильный и хорошо знает свое дело — с необыкновенной легкостью, будто играя, он водружает себе на спину багаж и бежит впереди нас через здание вокзала на перрон, где попыхивает паром чумазый паровоз.

Утренний поезд отправляется на Боржом почти пустым, и мы свободно располагаемся в купе, где, кроме нас, никого нет. Разместив по полкам вещи, папа прощается, целует меня и маму, целует руку бабушке. Потом до отхода поезда стоит на перроне, у окна вагона, и я, протянув руку, глажу его темные волнистые волосы и близко-близко вижу его добрые, сейчас грустные глаза — «кофейные зернышки». Мне кажется, в глубине их я вижу свое перевернутое отражение.

— Папа! А как же ковер? — спохватываюсь я. — Ведь жулики опять могут за ним прийти?

— Ну нет! Дудки! — смеется папа. И, придвинувшись вплотную к окну, шепчет: — Не найдут! Мы спрятали его у бабушки Таты!

У меня становится легко на сердце: значит, ни папе, ни Миранде ничто не грозит.

Медно звенит колокол, поезд трогается, и папа какое-то время идет рядом с окном, идет все быстрее, быстрее, но поезд все-таки обгоняет его, и папа остается на перроне и машет летней соломенной шляпой. И я тоже машу и кричу ласковые слова.

В пределах города поезд двигается не спеша, долго тащится мимо неприглядных окраин Дидубэ и Нахаловки, неказистых домишек, сараев, складов. А потом мы вырываемся в поля, постепенно переходящие в холмы и горы. Кура вьется вдоль полотна железной дороги, неотступно следуя за ней, то приближаясь вплотную, то отдаляясь, но не покидая ее до слияния с Арагвой, у подножия величественной горы, увенчанной развалинами старинного монастыря Джвари.

Я второй раз еду в Цагвери, и дорога кажется мне удивительно красивой. Как исполинские башни, вздымаются горы, глубоченные пропасти грозят с другой стороны. Зеленые, похожие на стебли вьющихся растений, свисают с обрывов водопады…

Я не могу оторваться от окна.

— Вон смотри, бабушка, какая там гора! Желтая. Вся в дырках и похожа на пчелиные соты. Правда?

Бабушка и мама приникают к окну.