Де Рибас

— Однако, принцип этот может привести к краху.

Пален ответил с чувством:

— Несомненно!

— Император сам себе готовит бесславный конец? — спросил Рибас и добавил: — Но это по меньшей мере странно.

— Это безумие! — воскликнул Пален.

— Но вы только что говорили: он поступает согласно своим принципам.

— Да! В том-то и весь ужас: его принципы прямиком ведут к безумию. А оно приведет страну к бунту. Это значит: кровь, казни, палачи, всеобщий упадок. Разве до этого можно допустить? Вы помните наш последний разговор в моем имении после охоты?

— Разумеется.

— Пришла пора вернуться к нему. — Он встал и перед уходом признался: — Я сейчас придерживаюсь одной тактики: доводить безумные распоряжения императора до абсурда. Слыхали об аресте католического митрополита Сестреженевича? Дело было так. Павел с ним простился, шел во внутренние покои, заметил, что у пажа косичка слишком длинна и крикнул мне: «Отвези эту обезьяну тотчас в крепость!» Государь ушел, а я митрополиту говорю, что должен исполнить монаршью волю и отвожу Сестреженевича в крепость. Или императору не понравилась прическа дамы на балу. И он мне говорит: «Надо бы ее голову вымыть». Поверите, я зову слугу, он приносит кувшин воды, и я в точности исполняю повеление государя: мою даме голову! Всему свету надо сейчас представить доказательства полного психического расстройства монарха. Но главное — Павел отменил то, что дал высшему классу его отец — Петр III, а именно «Вольности дворянству». Теперь дворянин не принадлежит себе. Я говорил о вас с вице-президентом Иностранной коллегии Никитой Паниным. Он отличного мнения о вас, адмирал. Встретьтесь с ним. Я извещу вас о дне и часе.

Если генерал-губернатор Пален считал, что императора перед обществом надо представить в карикатурном сумасшествии, то Никита Панин, с которым Рибас встретился тайно в его доме, считал императора Павла воистину душевнобольным:

— Он подвержен припадкам безумия, во время которых тирания его становится злодейством.

— Может, это просто горячность, вспыльчивость, — усомнился Рибас.

— Это было раньше.

— У него десять детей. И все здоровы, — заметил Рибас.

— Да, но его сумасшествие не от природы. Оно приобретено и развито у нас на глазах. Но ваши слова о его здоровых детях, о его нормальных наследниках очень своевременны. Сам Павел установил, что престол в России отныне может передаваться только по наследству, и я думаю, чем скорее это произойдет — тем лучше.

— Вы видитесь с кем-нибудь из наследников? — спросил Рибас.

— С Александром. Крайне редко и только как бы случайно в коридорах Зимнего. Павел окружил сына соглядатаями. Александр живет затворником, без разрешения Павла никого не принимает. Не говорит с посланниками без его присутствия.

В сумасшествие Павла Рибас не верил. Самодурство, развращенность вседозволенностью, даже злобное озорство — что угодно, только не безумие, потому что в иных делах монарх был трезв, последователен и весьма умен.

Первого мая 1800 года адмирал увидел из окон своего дома, выходящих на Царицын луг, большое скопление народа. На лугу были разбиты палатки, возникли торговые ряды, вдоль Екатерининского канала двойными вереницами тянулись экипажи. Народ пел, гулял, радовался ясному дню. Верхом, в сопровождении свиты и Царской Фамилии в каретах, приехал император. Толпа на Царицыном лугу сразу поредела — в столице, когда выезжал Павел, все предпочитали прятаться.

Через день адмирал частным порядком присутствовал на спуске четырех фрегатов из Адмиралтейства. Теперь на валу над рвом развевался флаг Иоаннитов, как будто мальтийские рыцари спускали фрегаты «Михаил», «Эммануил» и «Святая Анна». С четвертым произошла заминка — фрегат «Благодать» застрял. В толпе передавали неизвестно чей стих: «Анна» сошла славно, а «Благодать» велит себя подождать».

В этот день чуть ли не в полночь Рибаса посетил взволнованный, негодующий и безмерно уставший генерал-губернатор Пален.

— Свершилось ужасное, — сказал он, опускаясь в кресло. — Никому неизвестный штабс-капитан Кирпичников, дворянин разумеется, в кругу офицеров изволил откровенно высказаться об ордене Святой Анны.

— Что же он сказал? — спросил Рибас.

— Да то, что у каждого на уме: орден сей учрежден после ночи утех Павла с Анной Лопухиной. И знаете, чем дело закончилось после доноса на штабс-капитана? Кирпичников подвергся страшному наказанию — перед строем тысяча палок! — Петр Алексеевич вскочил, зашагал по кабинету так, что свечи в канделябрах заметались. Он повторял: — Тысяча! Тысяча палок! Дворянину! Это предел всему. Вы представляете, что сейчас в полках?! Офицеры готовы на все! Нет, Павел не отнял у наказания страх, а у награды честь. Он опозорил всех нас. Недаром мать называла его жестокой тварью. Откроем карты, адмирал. Эта тварь недостойна быть на престоле! Сегодня Кирпичников, завтра — я, послезавтра — вы, кто угодно. Терпеть это больше нельзя. Что скажете?

— Да, он перешел рубикон безнравственности. Но я сомневаюсь, что вспышка офицерского бунта в полках будет удачной. Такое дело надо вести с холодной головой и чистым сердцем.