Декамерон шпионов. Записки сладострастника

— Я слишком люблю рахат-лукум, — засмеялся посол и отправил в рот кусок осетрины.

Вдруг Ивановский засуетился, задергался, превратился в сплошную выходящую за все горизонты улыбку и затряс (двумя руками! — как еще выразить свою любовь?) короткую толстую руку наголо обритого человека, затем галантно поцеловал руку его молодой спутницы в алом костюме, судя по пресному выражению лица — супруги.

— Я хочу сделать вам приятное, дорогой Кемаль, и познакомить с Григорием Бесединым, ответственным работником Совета министров и личным помощником премьер-министра.

Учтивые рукопожатия, банальные восторги по поводу бенефиса. Товарищ Беседин оказался отнюдь не тупым сановником и тут же процитировал стих Есенина «Никогда я не был на Босфоре, ты меня не спрашивай о нем…» Кроме того, он еще сказал несколько теплых слов об Ататюрке, которого приветствовал сам Ленин. Тут подошла Шахназ с красавцем Колосковым, сменившим по случаю бенефиса незамысловатые вельветы бедного художника на гладкий, мышиного цвета костюм (сшитый по заказу в ателье КГБ за государственный счет, ибо использовался в оперативных целях).

— Надеюсь, вы не абстракционист? — снизошел Григорий Петрович, словно никогда и не видел мастера живописи на утренних совещаниях в своем кабинете. Колосков в ужасе замахал руками, конечно же, он твердо стоял на позициях соцреализма и честно отражал торжествующую реальность, точнее, пытался, ибо слишком высока тема домн, вечно блестевшего потом человека труда, недосягаема красота березок и бескрайних полей, на которых хочется торжественно исполнять гимн.

— Абстракционизм — это все равно, что окунуть в краски хвост осла и мазать им по холсту! — дал он боевой залп по всем этим малевичам и шагалам.

Беседин кисло улыбнулся, вспомнив, что то же самое Колосков говорил на партучебе (сам Григорий Петрович вел семинар), посол же поддержал беседу.

— Я тоже предпочитаю Ренессанс или Коро, — заметил он, хотя лишь смутно помнил и то, и другое. И правильно делал: куда приятней покупать по дешевке ковры в Бухаре, а затем сплавлять их в Стамбуле, благо это позволяет дипломатическая почта. — Доброе старое вино всегда лучше американских коктейлей.

— Это относится и к американской политике? — Сквозь молочного поросенка Беседин тоже не упускал случая ненавязчиво позондировать. Чекистская болезнь: вербовать и ночью, и днем, вербовать всех, чем больше, тем лучше.

— Мы — союзники, но не слепцы, бредущие за богатым поводырем, — мягко ответствовал посол.

«Гибок и умен, — подумал Григорий Петрович, — дурак сразу бы начал честить американцев в хвост и гриву, лишь бы потрафить представителю советского правительства. Колосков не ошибся: явно охоч до баб, зыркает по сторонам, в основном по задницам. Ну ладно, пора двигаться, кроме бенефисов и пьянок существуют и серьезные дела на Лубянке».

От Колонного зала пара по Кузнецкому прошла пешком прямо до грозного здания. Григорий Петрович, поднимаясь, пружинил ноги, стараясь дать им побольше нагрузки (сидячий образ жизни требует физкультуры, не забыть и об эспандере в кабинете!). Вошли через второй подъезд дома номер два, шефа контрразведки, известного в лицо охране, пропустили беспрепятственно, а вот его спутнице пришлось предъявить удостоверение (порядок есть порядок, даже если идешь рядом с шефом!) на имя Аллы Проскуриной, секретаря-машинистки.

Быстро прошли в просторный служебный кабинет, там Беседин сбросил парадный пиджак, провел Аллу в примыкавшую комнату отдыха с диван-кроватью, телевизором и баром. Чекистка привычно разделась и приняла душ в примыкавшей к комнате ванной. Осетрина, поросята, холодная водочка способствуют.

Освобожденный от стресса Григорий Петрович выдал звонок домой (Алла деликатно ушла в ванную на новое омовение): сын совсем отбился от рук и приносил ужасные отметки. И все почему? Нет заботливой отцовской руки, да разве можно заниматься воспитанием ребенка, если приходишь домой в 2–3 ночи и не имеешь выходных? А при Сталине вообще являлись под утро, когда вождь засыпал. Жена плакала: опять принес двойку! Надо вразумить, может, даже выпороть, без папы тут не обойтись. Пришлось закруглиться и отбыть в домашний круг.

Утром ровно в десять Григорий Петрович, облачившись в генеральскую форму (ношение ее на работе не было обязательным, однако в ней он себе нравился гораздо больше: обритая голова становилась значительней, да и ростом он казался выше), провел оперативное совещание. В кабинет осторожно, словно боясь побеспокоить больного, вошли Колосков, одетый в серый, без всяких штучек-дрючек костюм, и худой волк Геннадий Коршунов. Процессию завершала Алла, молчаливая, как уставший призрак, с блокнотом и карандашом в руках — помимо всех прочих достоинств она еще и стенографировала. Беседин уже не походил ни на доброго дядюшку, похохатывавшего на банкете, ни на отрешенного от служебных дел любовника, ни на другие маски, которые он менял с величайшим умением, — теперь он был в главной роли: Начальник, Голова, Мастер. Докладывал Коршунов, волчьи глаза поблескивали, словно предвкушая удушение ягненка.