Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Посол и Шахназ приветствовали гостей недалеко от входа. Зал уже наполнился тонким духом культуры, особенно хорошо пахли артистки в самых немыслимых нарядах, одна даже сжимала в руках сумочку из серебряной кольчуги, наследство прабабки; мужчины как на подбор надели темные костюмы и такие же галстуки. Колосков позволил себе явиться в вельветовом пиджаке, как подобает вольной богеме. Подошел к послу с Шахназ и был обласкан. С чисто восточной любезностью посол обрушил на художника, точнее, скромного майора КГБ, целый водопад благодарностей за вызволение жены из беды и даже пригласил в Стамбул на уикенд, что привело художника-майора в страшное смущение. Светская Шахназ, взяв Дмитрия под руку, повела его к другим гостям. Что может быть приятнее представлений, улыбок, расшаркиваний и соединения бокалов в едином аккорде?

В свете рамп лучилась от счастья знаменитая чета Ивановских: классик советской литературы Николай Иванович в строгом костюме со значком лауреата Сталинской премии и Звездой Героя Социалистического Труда и Римма Николаевна, стареющая, но вполне съедобная актриса Малого театра в черном платье со смелым декольте и в бриллиантах с головы до пят. Друг турецкого народа и его литературы Николай Иванович, кстати, не прочитавший ни одного турецкого автора, но хорошо знавший многие имена, как вице-председатель общества советско-турецкой дружбы, развивал эту дружбу с другом-послом.

— Как работается, дорогой мой? — спрашивал Кемаль, тоже не читавший ничего советского и тем более Ивановского, но осведомленный, что Россия дала миру Толстого и Достоевского. — Надеюсь, ваш следующий роман получит Нобелевскую.

— Ради бога, Кемаль, не накликайте беду. Неужели вы хотите, чтобы меня постигла судьба этого бездарного Пастернака? Вы читали его «Доктора Живаго»? — небольшого роста, худощавый Ивановский очень напоминал постаревшего петушка с хохолком.

— Увы, не успел. Говорят, что хороший роман…

— Что вы! Типично антисоветская стряпня! Ни композиции, ни художественных образов, вообще ничего! — Ивановский не читал запрещенный роман, однако уже не раз выступал в «Правде» с его острой критикой, попробуй не выступи: отрежут не только от третьесортного турецкого посольства, но и от всего Запада и особенно от Парижа, который так любила чета. Серьезный разговор о литературе несколько затянулся, на рукопожатие к послу устремились новые гости.

— Скоро мой вечер в Колонном зале. Надеюсь, вы почтите меня своим вниманием? — с этими словами Римма Николаевна, кокетливо изогнувшись, утянула супруга в сторону, да и бриллианты заслуживали показа самой широкой публике.

На прощание Колосков любезно пригласил чету Тюркмен к себе в мастерскую на скромный бал бедных художников.

— Вас не будет смущать присутствие иностранцев? — деликатно поинтересовался посол, неплохо знавший советские нравы. — Ведь власти, если я не ошибаюсь, не поощряют контактов с иностранцами.

— Боюсь, что эти слухи преувеличены, господин посол. Власти, естественно, не поощряют тех, кто борется с советской властью. Меня же политика не интересует, есть проблемы жизни и смерти, искусства и любви… вот это моя стихия.

Тут Колосков говорил истинную правду, не до политики было: он держал на связи дюжины две красивейших и умнейших актрис, служивших Отчизне не на живот, а на смерть, если, конечно, последнее не понимать буквально, а рассматривать, как жертву в виде визита с иностранцами в ресторан, а иногда и в апартаменты. Работа, между прочим, адская, Колоскову иногда приходилось проводить по четыре-пять встреч в день — нагрузка колоссальная, если учесть дамские капризы, опоздания, вечные жалобы, стремление что-нибудь урвать и даже горючие неподдельные слезы.

Через пару недель посольский «мерседес», тяжело переваливаясь в арбатских переулках, въехал во двор с голубятней посредине, куча битого кирпича перекрывала подъезд, и посол еще раз проверил правильность адреса. Сливкам турецкого общества были невдомек изощренные вкусы московской богемы: сначала нечто вроде ада — вонючий подъезд, исхоженные со времен Рюрика ступени, лужи мочи, возможно, собачьей, заплеванный лифт, разрисованный ругательствами, обшарпанная дверь… И сразу же сущий рай, пир красок и запахов, музей антиквариата, что и в Лондоне не сыскать!

Потрясенная чета Тюркмен проследовала через хаос скульптур и картин, мимо стола времен Петра Великого и гладильной доски того же периода. Турки и вообразить не могли, что в строго регламентированном социалистическом обществе могли существовать раскрепощенные бородачи в заграничных и модных одеждах, не говоря уже о разодетых и полуголых дамах с американскими сигаретами в зубах, и все в «диорах» и «карденах», с ума сойти! Веселы и пьяны, но не забулдыжно и тяжело, а словно на пленере в «Завтраке на траве» Эдуарда Мане, копия этого шедевра присутствовала на стене и благодаря изысканной раме выглядела оригиналом.