Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Но тут на Богдана поползли, надвинулись, словно локомотив, тоскливо-предсмертные, слезящиеся глаза Ребета, вдруг все поплыло, и он потерял сознание. В Москве его направили в ведомственный госпиталь, выстроенный в добротном стиле сталинского классицизма.

— Ничего не понимаю, — бормотал бородатый профессор. — Анализы превосходные. Что за приступы рвоты?

Богдан пожал плечами, а профессор, уже легко подыхая от страха (вспомнил «дело врачей»), сформулировал вопрос гладко и пристойно, как и полагалось в столь богоугодном заведении.

— А может, была какая-нибудь внешняя причина? Вы не употребляли алкоголь? — он был деликатен, как ласковые доктора в рассказах Чехова, предупредительные и всегда страдавшие, если им прямо в руку совали деньги.

— Впрочем, и невропатолог дал отличное заключение, — продолжал профессор вроде бы про себя.

Двери резко отворились, словно от удара сапога, и на пороге появился полковник Петровский, полный необузданной энергии и с горящими от ретивости глазами.

— Немедленно одевайся, тебя ждет сам председатель!

— Но у меня тут нет приличного костюма, — возразил Богдан. — Надо заехать домой и переодеться.

— Я тебе приказываю! — заорал Петровский голосом протодиакона. — Ты понимаешь, что нам будет за опоздание?!

— Я должен переодеться… — настаивал Богдан, упрямый от рождения и доводивший этим мать до слез.

Петровский зашелся от злости, даже его рыжая шевелюра встала торчком, глаза его метнули в Богдана громы и молнии, он подошел к телефону и осторожно, словно священнодействуя, набрал номер.

— Товарищ генерал, он в этот момент проходит рентген, мы опоздаем на полчаса.

В трубке прозвучало нечто матоподобное и весьма увесистое, однако выслушанное Петровским с должным почтением. Поехали переодеваться. Визит к председателю планировали использовать для выбивания ресурсов на расширение отдела «мокрых дел». Враги советской власти были, есть и будут, никуда они не переведутся, традиции и опыт у органов в этом трудном деле — дай бог каждой спецслужбе. Убирали красиво и не совсем, убирали Савинкова, Рейли, Петлюру, вывозили из Парижа и пристреливали генералов Кутепова и Миллера; славно почистили еврейчиков-троцкистов в республиканской Испании и самому папаше Льву проломили голову ледорубом; агентуру подозрительную и некоторых своих сотрудников тоже отправили к праотцам; после войны пошуровали среди русских антисоветчиков, кое-кого выдернули. Сейчас дошла очередь до националистов украинских, которых и раньше били, пора пришить, точнее зашить эту «самостийну дирку».

На Лубянку подкатили к солидному председательскому подъезду, выходившему прямо на площадь Дзержинского. Там стояла специально подобранная охрана, в лифте пахло хорошим одеколоном, дабы главу безопасности не раздражали сомнительные запахи старательных подчиненных; там на этаже лежал не скучный линолеум, как во всем здании, а толстые паласы (один подхалим рекомендовал бухарский ковер); там сортиры сияли белизной и даже имели пахучее мыло и рулоны с туалетной бумагой (в рядовых сортирах — хозяйственное, вонючее, а подтирались газетой, даже «Правдой», избегая портретов вождей на первой странице). Будто соревновались с «Националем» или «Метрополем», где жили злодеи-иностранцы.

В приемной уже ожидал генерал Хустов, начальник отдела, ведавшего «мокрыми делами», он вопросительно и даже с некоторым страхом посматривал на величественного помощника председателя, тот осторожно, словно входя к тяжелобольному, открыл дверь, на цыпочках вошел в кабинет, вернулся и мягко промолвил: «Заходите!» И они двинулись все втроем: впереди приосанившийся генерал Хустов, худой верзила, известный в прошлом борец общества «Динамо», за ним — виновник торжества, успевший переодеться дома в костюм от Остин Рида, не в тот, облеванный, а в другой, тоже мышиного цвета. Выглядел он намного моложе своих двадцати шести, совсем школьник, и Петровский опасался, что это вызовет удивление большого шефа.

Председатель Шелепин, известный в узких кругах как «Железный Шурик», эрудит на тусклом фоне своих малограмотных коллег из ПБ (все-таки закончил институт философии и литературы, знаменитый ИФЛИ, откуда вышла целая плеяда советских писателей), сановно поднялся из-за стола. Слыл он демократом, хотя был жесток и надменен, невыразительное лицо, волосы, словно поношенная каракулевая шапка, бесцветный взгляд. Руки пожимал значительно и смотрел прямо в глаза, зная хорошо, что это производит впечатление прямоты и проницательности. Затем взял с письменного стола маленькую коробочку, раскрыл ее, вынул оттуда орден Красного Знамени на планке, сдвинул брови (все уже боялись даже дышать) и торжественно приколол его прямо к лацкану остинридовского пиджака — у Богдана на миг мелькнула мысль, что такую дырку не заштопать, пиджак погиб.

— Поздравляю вас, товарищ Сташинский! Вы сделали большое дело для нашей Родины и для нашей партии!

— Служу Советскому Союзу! — ответил Богдан, как учили.