Дела земные

И уже дошли до ворот базара, когда мать внезапно остановилась.

— Ой, горе мне! — сказала она, побледнев.

Я испугался, что у нее украли деньги.

— Мы ведь отдали козу вместе с веревкой, — выдохнув это, она снова потащила меня назад в толпу. — Плохая это примета. Нельзя продавать скотину вместе с веревкой. Ох, чтобы мне пусто было! Что же нам теперь делать? Разве станут они дожидаться нас? Наверное, их и след простыл!

Мать говорила и говорила, шла, натыкаясь на людей, торопилась к скотному базару. Вот мы и снова на базаре. Подошли к своему прежнему месту. Но здесь уже бойко предлагали жеребенка.

— Посредник — человек базара. Наверняка встретим его, — успокаивала мать и себя, и меня.

Мы долго бродили в толпе. И вдруг… Я остановился как вкопанный, словно увидел какое-то чудо. Мать, озирающаяся по сторонам, больно дернула меня за руку.

— Да пойдем же, чего ты рот разинул!

— Черноухая, — сказал я тихо. — Вон Черноухая. Моя козочка.

Я сразу узнал ее. По черным ушам. Нет, не потому, что она сама была белая, а уши черные. Левое ухо у нее было обвислым. По утрам перед дойкой мать подпускала к козе Черноухую для того, чтобы заставить ее дать молоко. Присосется Черноухая к вымени матери, и уже никакими силами не оттащишь ее. Я брал ее за левое ухо и дергал. Это помогало. Оттого, что я каждое утро дергал одно и то же ухо, оно и обвисло.

— Где? — спросила мать. — Где Черноухая?

— Вон! — указал я пальцем на козу, которая стояла среди небольшой группы людей. Мужчина в засаленном чапане, недавний наш покупатель, держал козу за веревку, а посредник в изъеденной молью шапке, отчаянно жестикулируя, что-то объяснял какому-то толстяку. Не было только мальчика…

— Это породистая коза, дорогой мой! Мать ее каждый год приносит по двое козлят! — кричал посредник пронзительным голосом. — Каждый день дает больше пяти литров молока. А молоко жирное, как у коровы. Считай, задаром отдаю, дорогой мой.

— Ну и загнули же вы цену! — Толстяк в шляпе недовольно покачал головой. — Сбавьте чуть, ну скажем, за шестьсот отдайте.

— Ох и скряга же вы! Посмотрите, она скоро принесет козлят! — Мужчина в чапане похлопал козу по бокам. — Даст бог, в самую чиллу[51] дети ваши станут пить молоко, любезный.

Откуда-то вынырнул и несчастный больной в новой тюбетейке.

— Папа, — сказал он, показывая на гроздь сочного винограда в руке. — Вот, купил.

— И у нас ведь свои заботы, — сказал тот покупателю, кивая на мальчика. — Расходы по нынешним временам знаете какие? Хочу праздник сыграть по поводу обрезания сына. Вот мальчик и ухаживал все лето за козой…

Я посмотрел на мать. Она стояла, широко раскрыв рот, губы ее дергались и дрожали.

Мне показалось сначала, что она смеется. И только потом понял, что она плачет.

— Ах, бессовестные, ах, негодяи! Да они, оказывается, сообщники.

— Я бескорыстный человек! — опять заверещал посредник. — Нужно же свершать и благие дела. Что хорошего мы сделали на этом свете? Построили мост через реку или возвели мечеть?..

Мать, враз обессилев, отпустила мою руку.

— Пойдем, сынок, — сказала она, вытирая слезы кончиком рукава. — Пусть они пьют, едят, но никогда не будут сыты. Чтоб им подавиться!

— А веревка? — осторожно спросил я.

— Бог с ней! Пойдем, — она опять взяла меня за руку, и мы пошли прочь, продираясь сквозь толпу.

ЗОЛОТЫЕ СЕРЬГИ

Человек — существо удивительное! Попробуйте, скажем, изменить его характер. Сколько ни старайся — бесполезно! Стоит мне обидеть кого-нибудь, хоть и справедливо, я страдаю больше, чем тот, кого я обидел. Такой уж у меня характер.

Мать никогда нас, детей, не ругала. Случалось, что обижала иногда, но спустя некоторое время сама улаживала все. Только однажды она проклинала меня. Да так сильно, что не забыть мне этого никогда.

…Была весна, солнце пригревало вовсю. Я сидел под миндалем и мастерил воздушного змея. Клей, вытекающий из коры урюка, никак не схватывал ни бумагу, ни камышинку. Я шмыгал носом и старался изо всех сил. Неподалеку от меня сидела на козлиной шкуре мать и стирала. Отец купил всем нам вельветовые брюки. Вельвет материал хороший, но плохо то, что, когда валяешься на земле, в него очень впитывается грязь. Поэтому каждые три дня мать стирала их и ругалась при этом. (Конечно, отец наш никак не подозревал, что через несколько десятилетий вельвет станет самой модной тканью во всем мире. В те времена он стоил гораздо дешевле других тканей и считался самым доступным.) В общем, мать только и знала, что стирала наши брюки. Во дворе пахло мылом. Рядом с матерью сидела наша соседка — веснушчатая тетя. Я очень не любил ее. Скорее не саму ее, а дочь. «Я отдам свою Саиду замуж только за тебя, — говорила она. — Хочешь или не хочешь, а женишься на ней. Когда ты был еще очень маленьким, то укусил ее за ухо, значит, по нашим обычаям, ты должен на ней жениться». А Саида эта такая противная — хуже любого мальчишки. Как-то она ударила Тоя по носу, и у него потекла кровь.

Соседка сидела на перевернутом ведре и жаловалась: