Дела земные

Она взяла шприц, а Мукаддам, не помня себя, выскочила во двор, побежала к машине, села в нее и дала волю слезам. «То же будет со мной!.. — стучало в мозгу. — Нет, мне не надо никогда выходить замуж. Я никогда не выйду замуж, пусть отец не узнает, что я его опозорила!..» Ее била дрожь, она съежилась комочком в углу на сиденье и сжала лицо руками, чтобы не стучали зубы.

Скоро пришла рассерженная Хури-апа, резко захлопнула дверцу кабины, бросила шоферу: «Поехали!» Закурила, через маленькое окошечко в кузов тянуло дымом дешевых сигарет. Мукаддам перебирала свои девчоночьи мечты: дети, муж, собственный веселый дом — счастливая добрая жизнь, — и заливалась слезами: ничего этого уже не будет. Она не заметила, как машина въехала во двор поликлиники и остановилась. Шофер постучал по окошечку: «Эй, сестричка, задремала? Выходи!»

Мукаддам взяла чемоданчик и слабыми ногами ступила на землю. Подошла к крыльцу. Хури-апа скрылась за дверью.

— Мукад! — позвали ее.

Мукаддам обернулась и вздрогнула: возле маленького хауза во дворе поликлиники сидел на корточках Алимардан. Мгновение Мукаддам растерянно стояла, потом опустила чемоданчик на землю и провела рукой по лицу: глаза заплаканы, нос, наверное, распух… Ну и пусть! Мукаддам сделала шаг к хаузу, не зная еще, что такое злое она скажет сейчас этому человеку — причине ее горестей и слез. Он, не вставая, внимательно глядел, потом вдруг улыбнулся, в глазах мелькнула грустная нежность.

— Умойся девочка… Ты плакала?

Мукаддам машинально нагнулась, зачерпнула горстью воду из хауза, ополоснула лицо. Алимардан шагнул к ней, достал из кармана скомканный темный платок, протянул.

— Утрись… Милая моя, я так скучал по тебе.

От этих слов Мукаддам как-то вдруг ослабела внутренне, выпали все жалкие колючки, которыми она вооружилась для обороны, губы ее скривились, она хлюпнула и совсем по-детски разревелась, вжимая лицо в грязный платок, пахнущий горько и сладостно — теплом кожи этого мужчины.

Алимардан притянул ее к себе, гладил по худеньким лопаткам, чувствуя, как колотится сердце и как больно хочется ему зацеловать, заласкать эту слабую и сильную девочку, так желанную ему и все-таки недоступную пока, хотя вроде бы он и имел уже на нее какие-то права.

Сначала тело Мукаддам напряженно отстранялось, потом поникло, и он, потеряв разум, гладил ее по спине, целовал заплаканное красное лицо, мокрые глаза и губы, на удивление больным, спускавшимся со ступенек крыльца, на удивление толстой женщине в белом халате, вышедшей на крыльцо, постоявшей в раздумье и так, не сказав ни слова, ушедшей обратно.

— Завтра придут сваты, — шептал Алимардан. — Слышишь, Мукад? Не сердись, так вышло, я ведь болел, не мог раньше. Завтра сваты придут. Пойдем ко мне, я истосковался по тебе, хочу тебя, слышишь? Родная моя…

— Нет, — плакала Мукаддам. — Пустите! Не надо мне ваших сватов, я их прогоню! Я никогда ни за кого не выйду замуж…

Но и у нее вопреки ее воле сладко слабели ноги, кружилась голова, и поцелуи, больно жегшие воспаленную, напряженную кожу на лице, были все сладостней и желанней. И не стыдно было, что их видит весь свет.

2

Когда Анзират-хола услыхала, что ее единственную любимую дочку сватает сирота без роду без племени, она воспротивилась, даже поплакала. Кари-ата прикрикнул на нее: «Что, разве его отец и мать тебе луну с неба достали бы? Достаточно, что парень любит нашу дочку, а она любит его. Будет нам сыном, будем его родными!»

Анзират-хола поплакала, а поплакав, успокоилась и стала деятельно готовиться к свадьбе, созвав соседок, чтобы помогли ей. Трепали, чесали шерсть для традиционного матраса, который молодоженам должна подарить мать невесты. Анзират-хола вынула из сундука дорогие старинные украшения: браслеты, серьги, ожерелья, подвески к косам. Кораллы в черненом серебре, бирюза в серебре — старинная прекрасная чеканка, ручная работа. Сама она все это давно не носит, отдаст Мукаддам, как ей когда-то в день свадьбы отдала эту звенящую, точно уздечка лошади, красоту мать. Наверное, Мукаддам тоже не будет носить эти красивые вещи, девушки сейчас носят какие-то дешевые блестящие стекляшки, а Мукаддам совсем почти не надевает никаких украшений, только бирюзовые капельки в ушах: как вдела ей, пятилетней, бабушка, когда проколола уши, так девочке ни разу не захотелось ничего другого. Капризница, серьезница, дочка моя дорогая…

До Мукаддам у Анзират-холы родился сначала мальчик, но умер на седьмой день, потом девочка, умершая в сорокадневье. Вот и не верь старикам, которые говорят, что третий, седьмой, девятый и сороковой дни самые тяжелые и несчастные для младенца, что нельзя допускать, чтобы чужой взгляд коснулся лица малыша, пока он не перевалит за эти роковые цифры… Ну, а потом, когда, родилась Мукаддам, они с Кари-ата только что во рту ее не носили. Коклюш, корь, скарлатина — все дети болеют, никто не минует, а они бегали по знаменитым докторам, трепетали, точно дочка вот-вот умрет.