Мукаддам вышла на середину, тряхнула руками, повела плечами в такт музыке. Сами собой поплыли брови вверх, улыбнулись губы, скользнула голова, вправо-влево… Очень долго у нее, девчонки, когда они играли в свадьбу, не получалось это — остановить неподвижно плечи, чтобы только дрожали тоненькие пальцы рук и двигалась шея то вправо, то влево, в такт кокетливым переливам мелодии. Шея, а не плечи…
Лабар встала рядом, тоже подняла задрожавшие, заигравшие пальцы рук, залилась гортанно, соловьино:
Замолкла мелодия, Мукаддам села на свое место и вдруг загрустила. Значит, нет уже дороги назад, значит, в эту комнату, на стенах которой висят сейчас сюзане и паляки, где прошла вся ее недлинная, нехитрая жизнь, она уже не ворвется по-хозяйски, бросив в угол портфель, не упадет на курпачу, ожидая, пока мама, накинув на низенький столик дастархан, будет суетиться, собирая ей поесть. Отныне она будет приходить сюда только гостьей, чужой…
А Лабар смеялась, ломая белые лепешки патыр, давала девушкам, себе оставила самый большой кусок:
— Не сердись, Мукаддам, когда придет ко мне халва от жениха, я тебе тоже самый большой кусок отломлю!.. Девочки, давайте поглядим, какие подарки прислали нашей Мукад?..
Лабар подбежала к сундуку, достала из него большой узел и стала разворачивать и показывать всем девушкам атласные платья.
— Где это он атлас номоз-шом достал? — удивлялась она. — Он сейчас только на экспорт идет да в валютные магазины. Вся Европа в нашем атласе щеголяет. Какие красивые… Вот хитрец, вот пройдоха!
Она снова нагнулась над сундуком и вдруг вытянула откуда-то со дна шелковую синюю кийикчу — мужской поясной платок, вышитый Мукаддам.
— Ого! — крикнула Лабар. — Когда это она успела вышить? Поглядите, как красиво! А я думала, она покупную кийикчу будет дарить жениху, наша келин. А она, глядите, успела, вышила!
Руки девушек потянулись к платку, Мукаддам вскочила на ноги, вспыхнув, вырвала кийикчу у Лабар.
— Не надо, не тронь! — крикнула она, смяла платок и сунула за пазуху. Дело в том, что в уголке платка было вышито: «На память Анвару-ака». А она и думать забыла об Анваре в последнее время…
Девушки удивленно промолчали, потом отвлеклись, разглядывая новый шелковый отрез, вытащенный Лабар из сундука. А Мукаддам пыталась припомнить лицо Анвара и не могла. Бесплотно расплывалось, уходило. Зато лицо Алимардана, улыбающееся, нежное, нависшее над ее лицом, его горячую кожу, руки, ласкающие ее плечи и грудь, она помнила. И запах его рта и запах волос… Господи, она сейчас потеряет сознание!..
Мукаддам взяла со стола гранат, надрезала кожицу, разломила.
Лабар пела, лукаво улыбаясь, и Мукаддам улыбнулась в ответ: «Простите меня, подруги, я совсем потеряла голову».
Алимардан проснулся поздно, полежал с закрытыми глазами, чувствуя, что не прошла еще томительная сладкая усталость в теле, улыбнулся и быстро повернулся на бок. Открыл глаза. Но Мукаддам уже рядом с ним не было. Часы пробили девять. Занавески были задернуты, потому в комнате стоял полумрак, но на дворе был уже белый день, и люди давно работали. Однако Алимардана эта мысль не заставила подняться: сегодня был первый день, вернее, первое утро после их с Мукаддам свадьбы, первое утро после того вечера, когда невеста законно, а не тайно вошла в его дом, легла в его постель.
Бедная его комната преобразилась: обшарпанные стены были закрыты шелковыми вышитыми сюзане, в нишах были красивыми стопками сложены бархатные одеяла, на токче поблескивали вымытые, аккуратно составленные фарфоровые чайники и пиалы. На столике рядом с постелью стояли ваза с яблоками, чайник и две пиалы.
Давно в доме не было так чисто, надо отдать молодой келин справедливость. Мама перед смертью уже так слабо себя чувствовала, что убирала только то, что бросалось в глаза. «Вот приведешь молодую в дом…»