Демельза

Верити ясно представляла себе, как в эту минуту выглядят потные звонари в тесной колокольне. Верити знала, как будут выглядеть певчие на хорах, как они будут нервно перелистывать псалтырь и перешептываться, причем станут делать это более свободно, если она не придет к вечерне. Бедный мистер Оджерс – худой и забитый коротышка – начнет суетиться в своем стихаре. Им будет ее не хватать, и не только сегодня вечером, но и в будущем. И не им одним, но и всем тем, кого она навещала, – больным и увечным, а также женщинам, которые тянут на себе семью…

А что уж говорить о своих родных… На кого она их бросит, да еще в такие тяжелые времена? Элизабет была женщиной хрупкой, значит им придется нанять помощницу для миссис Табб. Это дополнительные расходы, а сейчас ведь каждый шиллинг на счету. И никто не сможет заменить Верити, которая крепко, несмотря на свой добрый характер, держала в своих руках все ниточки домашнего хозяйства.

Но с другой стороны, разве у нее был выход? Верити не могла надеяться, что Блейми будет ждать ее дальше. После бала прошло уже три месяца, с того вечера они ни разу не виделись, и все весточки от Эндрю она получала через Демельзу. Один раз Верити уже откладывала побег из-за болезни Джеффри. Сейчас тоже не самый подходящий момент, но нельзя же тянуть до бесконечности.

У Верити ухнуло сердце: по дороге шла Элизабет, высокая, стройная и такая грациозная и элегантная в своем шелковом платье, в соломенной шляпке и с бежевым зонтиком в руке.

Неужели Элизабет пойдет к вечерне одна?..

Ага, а вот и Фрэнсис…

Верити отошла от окна. Щеку после холодного стекла закололо. Она оглядела комнату, потом опустилась на колени перед кроватью и вытащила саквояж. Джеффри Чарльз, конечно, носится сейчас по всему дому, но Верити знала, как с ним не столкнуться.

Она приблизилась к двери и оглянулась. Солнечные лучи проникали сквозь высокое окно. Верити выскользнула из комнаты, прислонилась спиной к двери и задержала дыхание, а потом направилась к черной лестнице.

Поддавшись уговорам Элизабет, Фрэнсис пошел в церковь, и настроение у него понемногу изменилось.

Образ жизни сельского сквайра поначалу разочаровал Фрэнсиса и показался ему смертельно скучным, он тосковал по старым временам. Но все в этом мире относительно, скука постепенно ослабла, Фрэнсис забыл о разочаровании. В это трудно было поверить, поскольку сегодня он искренне разозлился из-за овец, но день выдался такой чудесный, что в душе любого человека просто не оставалось места для недовольства. Шагая по дороге и чувствуя на щеках солнечное тепло, Фрэнсис понял, как хорошо просто быть живым.

Отдельное удовольствие он испытал, когда увидел, что большинство прихожан ожидает их у церкви и все были готовы поклониться Полдаркам или поприветствовать их, прикоснувшись рукой к шляпе. После недели работы на ферме такое отношение любого бы вдохновило.

Даже непотребный вид Джуда Пэйнтера, который вольготно расположился с кружкой эля на одном из надгробий, не особенно раздражал.

В церкви было тепло, но воздух был не такой спертый, как обычно, да и плесенью пахло меньше. Маленький и худой помощник священника суетился, как уховертка, но тоже не вызывал недовольства прихожан. И над Джо Пермеваном, который пилил свой контрабас, как ствол дерева, люди хоть и посмеивались, но вполне добродушно. Они знали, что Джо далеко не ангел и напивается по субботам, но утром в воскресенье игрой на контрабасе неизменно «выпиливает» себе путь к спасению.

Все пели псалмы и читали молитвы, а Фрэнсис начал клевать носом, и тут кто-то громко хлопнул дверью. В церкви появился новый прихожанин.

Джуд Пэйнтер двое суток провел во Франции и теперь, подвыпив после дележа прибыли, был настроен побалагурить. Он и в трезвом-то виде не жаловал церковников, а уж хлебнув лишку, всегда чувствовал острую потребность в реформаторстве. Причем изменить он хотел не только себя, но и всех вокруг. В такие моменты Джуд испытывал братскую любовь ко всему человечеству.

Мистер Оджерс объявил очередной псалом, а Джуд медленно шел по проходу, щурился в полумраке и теребил в руках шляпу. Усевшись на скамью, он выронил шляпу, наклонился, чтобы ее поднять, и сбил на пол костыль сидевшей рядом старой миссис Каркик. Когда грохот от упавшего костыля стих, Джуд достал большую красную тряпку и принялся промокать свою лысину.

– Жарковато тут, – сказал он соседке, полагая, что таким образом демонстрирует вежливость.

Миссис Каркик не обратила на него внимания, она встала и начала петь. Вообще-то, пели все, а люди на ступенях у алтаря играли на своих инструментах, как на пирушке, и производили особенно много шума. Джуд сидел на скамье, промокал лысину и оглядывался по сторонам. Для него все это было в новинку, и он как бы со стороны смотрел на происходящее в полумраке церкви.

Прихожане допели псалом и сели на свои места. Джуд некоторое время пялился на хоры, а потом наклонился к миссис Каркик и, обдав старушку винными парами, поинтересовался:

– А что там делают все эти женщины?

– Тсс. Это хоры, – шепотом ответила миссис Каркик.