Демидовы: Столетие побед

На обороте написанный тем же почерком адрес: «Сие писмо отдать на Нижэнном Тагиле Григорию Сидорову Никита Демидов»[852].

Документ очень выразителен. Видно, что перед нами ребенок: почерк неустойчив, много ошибок. Видно, что письму его учили люди, сами не особенно «расписавшиеся»: начертано получше, чем курица лапой, но до каллиграфии далеко. Видно, как кто-то — кто, как не Акинфий? — развивает потомка («на нашем Урале — помнишь? — встречается в горах удивительный камень магнит»), наставляет технологиям («взяв из природы, обточить, оковать железом, взвесить»), приучает сызмала «к должности» («у нас там приказчики, главный на Тагиле — Сидоров, — напиши, распорядись, исполнят "неиздержно"»). Заодно учит выделиться в группе («хочешь игрушку, какой нет ни у кого из товарищей по играм?»).

Письмо было отправлено и достигло Урала (имеется помета: «Получено мая 19 дня 1735 году»). Задание, можно думать, было выполнено. В детской комнате дома в Тульской оружейной слободе среди игрушек появился еще и магнит.

В свете этого письма, приоткрывающего дверь в детские забавы Никиты, по-иному воспринимаются нередкие в письмах Акинфия упоминания о посылках с Урала в Центральную Россию диких животных. Какие-то из них доставлялись, вероятно, для «зоопарков» самого Акинфия. Паллас упоминает протянувшийся вдоль Нейвы обнесенный бревенчатым «оплотом» зверинец, «в коем держивали оленей и других диких зверей»[853]. Другие предназначались для подарков высоким персонам, императрице[854]

. Но вот строки из письма на Нижнетагильский завод Степану Егорову от 4 января 1733 года: «Ежели молодой маралка у вас обретаетца в добром здравии, то старого маралка пришлите к нам в Тулу весною на алексинском стругу; и за нею пошлите нарочного нашего крестьянина, которой бы ее в корму и в пойле не оставил и соблюдал бы ее здравие». В письме от 12 марта Демидов уточняет: «Писал к тебе прежде сего о присылке в Тулу оного марала; а ныне писано от нас в Невьянскую кантору, чтоб всех моралов отпустить нынешнею весною на алексинском стругу». Ниже он просит Егорова написать в контору Колывано-Воскресенского завода и перечисляет, что нужно от его имени от нее потребовать, — между прочим, и то, «чтоб оттуда прислали лосенков и других зверушек, каких могут добыть»[855].

Не для детской ли радости собирали в Туле животный мир Урала и Алтая?

Потехе час, время же — делу. «Приучай для смотрения за оными кузнецами сына своего», — писал переваливший шестидесятилетний рубеж Акинфий на Тагил приказчику Григорию Сидорову[856]. Приучить собственных в той степени, чтобы они смогли в будущем его заменить, у него пока не получалось. Вглядываясь и сравнивая результат, Акинфий продолжал приучать. Старшие, закрепленные в порученных им городах, были не на виду, а вот подраставший Никита, живший с матерью в Невьянском заводе и иногда переезжавший вслед за отцом, пребывал перед глазами почти непрерывно. Пребывая, выделялся всё отчетливее. Названный, скорее всего, в память об отце, комиссаре Демидове, он, как стало казаться Акинфию, в наибольшей степени обладал качествами, нужными заводчику. По-видимому, отрок проявлял такой интерес и способности к занятиям, составляющим труд заводовладельца, что отец преодолел сомнения, которые его, безусловно, мучили, и трудное решение принял.

Как в детстве складывались отношения Никиты с братьями, из которых Прокофий был старше его почти на поколение, — неизвестно. Что-то предполагать на этот счет можем только со времени, когда отец начинает оформление своей наследственной воли.

Рубикон перейден. Что дальше?

Уверив себя, что равномерно расписать недвижимость детям невозможно, Акинфий расписал ее неравномерно. Очень неравномерно.

Прокофию запуск отцом процедуры оформления завещания показал, что надеяться на золотой дождь нечего, нужно заботиться о будущем самому. Вызов судьбы он услышал и дал на него адекватный ответ: попытался завести собственный завод. Когда-то именно по такому пути пошли младшие сыновья Никиты Демидова. С неприязнью поглядывая на счастливца Акинфия, они строили свои заводы (купить в то время готовый было не у кого и не на что) и в конечном счете добились немалого.

Прокофию повезло: появился шанс перепрыгнуть через этап строительства. В 1742—1743 годах[857], то есть именно в тот период, когда утверждалась отеческая воля, казна решила отдать в частную собственность кое-что из тяготившего ее госимущества, а именно Липецкие и Боринские заводы. Прокофий предпринял попытку стать самостоятельным, независимым от отца заводовладельцем — обратился с предложением передать их ему.