День гнева

...Дожди начала сентября так размочили, а копыта размяли малоезжую дорогу, что в тридцати вёрстах от Ржева, на Зубцовском яме, оставили обоз. Лёгкие пушки навьючили на лошадей, съестное уместилось в перемётных сумах, во вьюках маркитантов. Раненых — и своих и пленных — оставили на милосердие Божие и окрестных жителей. Дальше шли налегке, усторожливо. Только татары Гарабурды бешеными псами носились по окрестностям. Окоём ночами светился от пожаров, рассветы грязнились дымом. Приметы обещали раннее наступление холодов. Рябина созрела дружно, но птицы мало её клевали, сбивались в стаи торопливо, будто их гнали из чужого дома. Сходное настроение испытывали многие литовцы. Им не терпелось развернуться на Псков, прибиться к королевскому стану. Устали от чужих дорог, лесов, враждебными казались даже дожди и солнце. Один отряд четырёх вёрст не дошёл до Ржева, опасаясь засады. В стычках старались брать как можно больше «языков», вымучивали вести. Кмита и Радзивилл никак не решались поверить, что всё войско Барятинского стоит во Ржеве, а путь на Старицу чист. В конце концов Кмита поверил, потому что хотел, а Христофор — нет.

   — Пойдём берегом Лучесны, к монастырю Пречистой, — предложил Кмита.

   — А далее?

   — Старица на другом берегу...

   — Иж ты желаешь самого великого князя в торок увязать? — нервно рассмеялся Христофор.

   — Коли пан Бог даст, — открылся Кмита.

На том совете разругались, но Христофор понимал, что поворачивать на запад рано. Кмита мог обвинить его в трусости, с него станется, уже закусил удила. В возможность взятия Старицы налётом ни Радзивилл, ни Гарабурда не верили. В русском тылу надо поднять побольше гвалту, отметить свой путь огнём и показать населению, что царь — не хозяин на своей земле. Побесится Иван Васильевич при виде зарева, помается страхом, и того довольно... Согласившись с маршрутом Кмиты, Христофор с каждой милей копил сопротивление его «авантурыстычны намеру», но до времени помалкивал.

У новых пленных «вымучивали цифирь»: сколько народу осталось в Старице? Где царская семья — малжонка, дети? Все при нём, согласно отвечали дети боярские. А воинских людей при государе сотен семь.

   — Не верю в такое глупство! — возмущался Радзивилл. — Але про нас не ведает?

У Кмиты не находилось возражений, одно чутьё подсказывало ему, что в эту осень исконному врагу Литвы не только военная удача изменила, но и обычная предусмотрительность, жизненная цепкость. Иван Васильевич подобен ныне Иову на гноище[91], попавшему в такой «провал фортуны», где все несчастья сходятся и завершаются и откуда два пути: в конечную погибель или наверх, ко спасению... Самое время не пустить его наверх, добить!

Ненастным вечером дошли до переправы через Волгу у монастыря Пречистой. Огни слободок под самой Старицей пробивали туманные сумерки, воображение Кмиты устремлялось навстречу им. Стоянку окружили валом и бревенчатыми заметами, кроме дозоров по окрестностям рыскали конные объезды, татар с мурзой Алимбеком отправили за Волгу — проведать русские войска на подступах к Старице, захватить «языков». Но люди Христофора Радзивилла, ядро отряда, переправляться не собирались, считая свою задачу выполненной.

Ночь наступила холодная, но не дождливая, потому долго сидели у костров и спорили, поделившись, по шляхетскому обыкновению, на партии. Радзивилла поддерживало большинство. Кмита в ознобе возбуждения, усугубленном небольшой простудой, ушёл к сторожам. Долго сидел на поваленном тополе, кутаясь в волчий плащ. За Волгой медленно поднялось зарево, татары Алимбека дорвались до любимого дела. В первую ночь не вернулись — увлеклись грабежом или их русские порубили? Филон Семёнович приказал искать по берегу лодки, с утра налаживать переправу. Радзивилл с кривой улыбкой помалкивал, не мешал.

Русские не пресекали татарских бесчинств. Если и высылали из Старицы дозоры, то небольшие. На третью ночь бессмысленной стоянки и споров вернулась часть татар. В беззвёздной мгле и тишине, нарушаемой только шуршанием мороси по плащу, Кмита услышал железное лязганье, придушенные крики. Казаки кинулись навстречу, приволокли двоих. Судя по ферязям, детей боярских не последнего разбора. Сопровождавшие татары уверяли, будто взяли «боярина, мурзу». Набивали цену, очень гордились своими подвигами под самым носом великого князя.

Кмита велел подживить костёр, повёл допрос, не дожидаясь уснувшего Радзивилла.

   — Вы, лазутчики, — сказал он московитам, — маете быть повешены, но коли не станете молчать, помилую...

Пленные не упрямились. Послали их в дозор не в первый раз, по возвращении их выслушивал сам государь. Они покуда доносили — литва-де держится усторожливо, в укреплённом таборе, а вязней взять не мочно и, сколько литвы, неведомо. Государь гневается и посылает сызнова. Со стены видит пожары, но гнать татар не посылает по малолюдству.

   — Каково малолюдство? — вцепился Кмита в ключицу того, что выглядел пожиже и побогаче.

Московита перекосило от неожиданной боли.