День гнева

   — Спроси Гарабурду! Не верю, что сей холоп — спальник, в палаты вхож. Да и пошто спальника в дозор посылать?

   — Однако то, что он гуторит, ближе к здравому смыслу, нежели семь сотен детей боярских по прежним вестям.

Филон Семёнович подошёл к самозваному спальнику и, морщась от запаха, спросил глаза в глаза:

   — Государь добре спит? Утрени не просыпает?

   — Случается, — ответил рыжий, не в силах отвести глаз. — Ночами стражу обходит, утром не беспокоят его. Со стен пожары смотрит.

   — Отъехать из Старицы не хочет?

   — Хочет, да... Кто их ведает, татар. Прихватят по дороге. На Волге барки снаряжены.

   — Почто же ему уезжать? Полк в городе стоит, другой на подходе.

Рыжий с усилием увёл блудливые зрачки.

   — Мы, холопы государевы, не ведаем его высоких помыслов.

Затверженная, заготовленная фраза. Кто-то его натаскивал перед засылкой. Кмите всё было ясно. Христофору — ничего. Будь на его месте старший Радзивилл... Кмита решился на последнюю попытку:

   — Панове! Великий князь не только защиты себя лишил, Барятинского во Ржев отправив, но сам загнанным зверем в загородке мечется. Тут его, брать! Бог даёт нам свершить небывалое. Что нам терять кроме жизней?

   — Потерять можем честь, войско и удачу, — воскликнул Христофор и с тем особым, убедительным вдохновением, какое пробуждается у нерешительных людей для самооправдания, нарисовал картину поражения отряда под стенами Старицы. — Пусть каждый из вас, Панове, поставит себя на место старицкого осадного головы. Что бы сробили?

Паны поставили. Они бы и с семью сотнями удержали Старицу, а с полком на подходе да с пушками затоптали бы осаждавших в землю. Филону охота выслужиться перед королём. А они уже свершили подвиг, вон в какую даль залетели. В королевском лагере их увенчают як триумфаторов в Риме. Що тот Филон прёт на рожон?

Никто, кроме Голубка и Алимбека, не поддержал его.

Наутро сняли табор, двинулись в обратный путь. Шли неделю без боев, оставляя за собою одни пожары. Под Псковом их ждали и действительно встречали как триумфаторов, тем более что королю и Замойскому похвастать было нечем. Одни борзописцы капнули, по обыкновению, желчи в медовую чашу. Итальянец Дженга написал в Тоскану:

«Если бы Троцкий Каштелян (Радзивилл) был так же смел, как Смоленский воевода (новый титул Кмиты), если бы они переправились через реку и воспользовались бы страшным замешательством царя, положительно потерявшего голову, он попал бы в их руки...» «И вот, — вторит Гейденштейн, — когда нашим представилась возможность совершить достопамятный подвиг, они вернулись назад».

Удача, выпущенная из рук, возвращается вороном. Со дня прихода триумфаторов на лагерь поползли зловещие туманы, а люди стали чересчур задумываться, бояться будущего и болеть.

4

Образ витязя с отроческих лет согревал предсонные мечтания Ксюши, и юношеские грёзы Монастырёва озарялись улыбкой царь-девицы, покуда насмешливая и жестокая жизнь не изгрязнила эти образы девицами и витязями во плоти. Но, разбиваясь о землю, мечты не умирают, а уползают во тьму душевную, в чащобы памяти. Её незнаемое пространство куда обширнее, чем кажется рассудку... Вдруг им обоим открылось, что можно жить просторней, радостней, чем они позволяли себе. Только Михайло верил, что в распахнувшемся будущем разрешится и главная трудность — Ксюшино иночество, не важно как; Ксюша-Калерия принимала прихлынувший свет с бескорыстием безнадёжности. Тем жарче распалялась её любовь, переливаясь в слова, озаряя Михайлу несдержанным сиянием очей и ласковостью, сокрытой страстностью всякого движения, касания.

Ему казалось, что и непонятная болезнь его, головные боли, сонливость и безволие идут на спад. Только немецкий лекарь раздражал полнейшим равнодушием к этим оттенкам ощущений, заметным одному Михайле признакам выздоровления. Другим он назначал лекарства, мази при перевязках, а на вопросы и понукания Михайлы только закатывал стеклянные гляделки к потолку.