День и час

Вспомнилось: когда гостья, прощаясь, целовала мать, они опять приклонились, как бы сказали у нас в селе «притулились», друг к дружке, как и в первый раз, когда мать уводила ее в хату.

Как две сироты.

Больше я младшую дочь отчима ни разу не видел.

В общем-то, хорошо, думал я тогда, что она приехала к нам (по окончании десятого класса) в отсутствие отчима. А то еще, не ровен час, увидела б его пьяным, бешеным, матюкающимся. И что б, какую память повезла бы тогда домой?

Мне кажется, и мать моя тоже так думала, возвращаясь от грейдера домой.

А вообще он, отчим, был разным. Не только бешеным. Помню джемпер, который он мне привез в очередной раз откуда-то с Севера. Джемпер был импортный, яркий, тонкой вязки, какие-нибудь зарубежные пай-мальчики ходили в таких в школу. Для нашей же деревенской жизни он был слишком сочен, я сам себе казался в нем цыпленком и носить джемпер отказался, чем обидел и отчима, и мать. Еще он привез из мест отдаленных две картины. Настоящий холст, настоящие масляные краски. Тайга — деревья тоже как настоящие, — и на переднем плане пенится холодный-холодный ручей. На второй тоже лес, только погребенный в снегу. Лишь крохотная белка, как искра жизни, проскакивает между окоченевших ветвей.

В самом уголке обеих картин красовалась витиеватая подпись.

«Скотленд-Ярд» — прочитал я по слогам.

Почему «Скотленд-Ярд»? Какой такой «Скотленд-Ярд»?

Отчим был человеком немногословным. Сказал только, что за этого «Скотленд-Ярда» он целую неделю отработал на лесоповале. За двоих. Такова, как я понял, стоимость искусства.

Картины были водружены в хате, и захаживавшие к нам односельчане с уважением смотрели на них — столько леса они никогда не видели.

Так вот, будучи здоровой, мать не сетовала на отдаленность нашего дома. Но когда заболела, у нее появилась навязчивая идея: переехать поближе к центру. Вроде она и болезнью и этой идеей захворала одновременно.

Ей, наверное, казалось, что, переедь мы к центру, к людям, и нам, ее детям, будет легче жить потом, после — без нее. А так умрет она, и люди нас забудут здесь, на отшибе. На отчима она не надеялась.

Почему-то с самого начала знала, что умрет.

Мне же это сперва и в голову не приходило — что она может умереть. Потому что до этой своей хворобы она и не болела-то ни разу.

Так или иначе, она торопилась с переездом. Успеть. Продала свинью с поросятами, овец, сдала бычка, наверное, у родичей заняла — даже не знаю толком, где она раздобыла деньги и сколько стоил этот дом, — и все-таки сумела. Успела. Купила дом почти в самом центре села, прямо напротив школы. Из окна этого дома были видны окна класса, в котором я учился.

Думаю, что дом стоил недорого.

Он был из тех, что на вид ничего, «выгляда́ет», как говаривали в таких случаях в нашем селе. А на ощупь, колупни его поглубже, и окажется, что к дому этому нужно покупать еще и руки. И крыша — а это был именно дом, а не землянка, с чердаком, с высокой крышей — просит перекроя, и надворные постройки, и даже тын вокруг огорода. Огород тоже большой, но неухоженный, запущенный, часть его вообще не использовалась, так, растет какой-то самосев.

Крепкому, хозяйственному мужику надо было покупать этот дом. И делать из него  д о м. И дом и двор.

Собственно говоря, несколькими годами позже, когда я приехал в село уже молодым, не очень удачливым горожанином, погостить, я и увидел этот (возможный) дом и этот (возможный) двор. У дома укрепили фундамент, облицевали его кирпичом, на крыше содрали шифер — я еще латал его вскоре после новоселья — и заменили железом, сиявшим на солнце до ломоты в глазах. И подвал обновили, и летнюю кухню, и сараи во дворе, и «загату», ограду вокруг огорода, поправили. Провели воду, в огороде не лебеда буйствовала, а полезные растения.

Хорошему хозяину достался после нас этот дом.

Да, мать, судя по всему, купила его недорого, а хорошему хозяину он и вовсе достался за бесценок: дом, как и корову, продавали наспех.

Он стоит на бойком месте — только железо за эти годы вылиняло, а так ничего, дебелый еще домок, — и когда бываю в селе, раз в четыре-пять лет, так или иначе прохожу или проезжаю мимо него. И ничего, не тянет меня зайти, попроситься внутрь. Грустно — да, но сердце не переворачивается. А вот когда случится оказаться ненароком (а иной раз ноги сами ведут туда) т а м, на том пустыре, где мы когда-то жили и где сейчас вообще шаром покати: ни развалин, ни деревьев, одна полынь на все четыре стороны — ох как же заноет сердце, как же оно там заворочается.

Полынь да два бугорка: один от нашего, а другой от дома Митьки Литвина. От тех, прежних бугорков, и следа не осталось. Все сравнялось, улеглось, перегноем подернулось.

Тот, давно несуществующий дом и в памяти встает во всех подробностях — я б его и сейчас нарисовал, не отрывая пера от бумаги, как нынче учат писать первоклассников. И снится во снах — как будто душа навек заблудилась в том неказистом жилье. А этот, существующий, очень даже существующий, не тянет. Не греет.

Наверное, потому что там, на пустыре, мы жили. А здесь, в новом доме в центре села, умирали.