День свершений

— Поступок твоей, профессор, жены будет примером мужества, образцом стойкости духа и светлой человеческой честности для нашего блока навсегда. Только она, понимаешь, тебя проводила — и, даже в секцию не заходя, сюда ко мне. Сама! Не то что некоторые. Весь, блок, профессор, будет гордиться твоей женой. Не дожидаясь выявления, не оттягивая неизбежного, заботясь обо всех об нас, она потребовала вызвать санитарную группу…

Сгорбясь и тоже зачем-то вытянув руки по швам, профессор стоял напротив дежурного и слушал. Потом дежурный замолчал. Выпустил живот, перевел дух и с облегчением опустился на стул.

— Теперь так, — сказал он обычным голосом. — В секцию ты теперь уже тоже не ходи. Секция твоя в обработке…

— Я могу ее видеть? — едва разлепляя помертвелые губы, выговорил профессор.

— Кого? Секцию? — удивился дежурный. Профессор молчал, и дежурный догадался сам. — Брось. Знаешь ведь, в санитарный блок вход посторонним воспрещен. Нельзя больных волновать, сколько раз говорено… Ступай теперь в «кишку». В карантине ты, слышишь? — профессор потерянно стоял, как бы ничего не воспринимая, и дежурный, начав раздражаться, повысил тон, словно говорил с глухим или слабоумным: — Ты слышишь меня? Вещи мы твои сожгли, так что ступай в карантин! В карантин! Вон дверь!

Профессор постоял еще, потом безропотно шагнул куда велено. Дежурный уже откинулся на спинку своего стула, сцепил пальцы на животе, — но профессор оглянулся.

— Фотографии сына тоже сожгли? — как-то без голоса, одним воздухом спросил он.

— Я тебе человеческим языком говорю! По инструкции положено имущество больного профилактически уничтожать. А у вас имущество общее — ну? И вообще не стой уже тут! Ты в контакте был с носителем, утром вон даже, мне сообщали, вы того… А мне болеть никак нельзя, кто ж тут заместо… Тошнит меня сегодня, — озабоченно сообщил он.

— Меня всю жизнь тошнит, — вдруг ответил профессор. — Как себя помню.

— Будет уж, будет. Иди, — дежурный махнул рукой в сторону бокового выхода. — И не кисни ты! Никто еще от этой пакости не помирал.

— Но никто и не возвращался.

Дежурный, яростно оскалясь, с размаху, но как-то совершенно беззвучно треснул себя кулаком по лбу и ткнул одной рукой вверх, едва не достав низкий потолок, а пальцами другой, высунув язык, изобразил, как отстригает его ножницами.

— Болезнь нешуточная, — рассудительно сказал он затем, — долгая. Да и силы выматывает. Их там, может, два месяца потом на усиленном пайке держат.

Профессор медленно сглотнул— кадык затрудненно продавился вверх-вниз внутри исхудавшей шеи. Потом сказал:

— Может быть, — и сел на стул для посетителей.

— Ты чего?! — стервенея, заорал дежурный. — Воды тебе? Или охрану вызвать?

Профессор покачал головой. Потом выговорил:

— Мне будет звонить начальник спецслужбы, — он приподнялся и отодвинулся вместе со стулом метра на два. — Я здесь подожду, хорошо? Я буду дышать в сторону.

Щеки дежурного затряслись.

— Паразит, — просипел он, и тут до него дошел смысл всей фразы. Он подобрался, на лице проступила дисциплина. — Извините, господин профессор. Сорвалось.

Мимо шли люди, возвращаясь со смены. Потом шли люди, уходящие на смену. Косились на скрюченную фигуру, резко высвеченную висящей под жестяным абажуром лампой, старались обойти подальше, непроизвольно задерживали дыхание. Когда зазвонил наконец телефон, дежурный стремительно схватил трубку, буркнул что-то и тотчас сказал елейно:

— Да-да-да, сейчас. Тут он.

Протянул трубку в сторону профессора:

— Вас.

— Спасибо, — ответил профессор, вставая. Принял трубку — дежурный отдернул руку, будто боясь обжечься, соприкоснувшись с профессором кожей пальцев — и, немного послушав, произнес: — Моя жена разрешила мне поехать сегодня. Только тогда уж давайте не будем терять времени.

— Я очень рад, — бодро и товарищески произнес голос начальника спецслужбы. — И я очень рад за вас. Я был уверен, что вы с супругой примете правильное решение.

СЫН

Девочка держала зеркало.

Женщина перед зеркалом тщательно, но спешно массировала увядшую шею, провисшие щеки, расшлепывала морщинки у глаз и губ. Слюнила пальцы, укладывала до времени поседевшие клочья волос. Примеривала лица: кокетливая улыбка, застенчиво опущенный взор, страстная запрокинутость, взволнованное забытье.

— Левее поверни, дуреха. К свету.

— Хорошо, тетенька.

Девочка утопала в мешке комбинезона. Штанины, прихваченные у щиколоток резинками, свешивались поверх и при каждом шаге мели заплеванный линолеум. Из широкого ворота торчали тоненькая шея, ключицы и, чуть не до половины, плечи; казалось, дунь или топни посильнее — и вытряхнешь ее через этот ворот.

— Теперь — брысь! Сиди тихо. Да не вороти рожу, а присматривайся покудова, как чего…

— Я присматриваюсь, — ответила девочка, с натугой поднимая зеркало. — Вы не сердитесь, тетенька, я за ширмочкой сижу и все-все запоминаю.

— Бестолочь непутевая! Куда зеркало-то поволокла! В угол! На полку, где стояло!

— Ой… а я уж за ширму… — беззащитно улыбнулась девочка.