День учителя

Мирошкин не понял, к чему она это сказала, но почему-то расчувствовался и заявил: «А хочешь, я сделаю так, что тоже останусь еще на две смены?» Зачем он это сказал и как, самое главное, собирался выполнять данное им обязательство, молодой человек понятия не имел, но не пожалел о сказанном, так как реакция Евгении на его слова оказалась такой, что Андрей готов был остаться в «Дзержинце» до Нового года.

Буйство плоти в вожатской продолжалось еще ночей десять. За это время и он, и она порядком измотались — днем дети не давали выспаться даже в тихий час, а когда после отбоя «пионеры» засыпали, вожатые сами напрягали друг друга. Андрей все старался остаться на высоте первой ночи, но через день почувствовал, что слабеет. Сигнал горна «Подъем», разносившийся в 7.30 над лагерем, стал для Мирошкина настоящим кошмаром — ему надо было выгонять мальчиков на утреннюю пробежку и гнать на стадион, где проводилась физзарядка. Андрей впал в какое-то заторможенное состояние, туго соображал и исполнял свои обязанности на автопилоте, полностью доверившись Евгении, которая, подобно опытному лоцману, вела их отряд, кстати, традиционно названный «Бригантина», через подводные камни в виде стенгазет и смотра строя и песни к закрытию смены. Силы Мирошкина были совсем на исходе, когда у Тенитиловой начались месячные. Наступила неделя спокойной жизни, во время которой Андрей смог взглянуть на свою избранницу трезво. И сразу же в глаза ему бросились все недостатки ее фигуры, которые она бурными ночами в вожатской компенсировала своим темпераментом. Андрей обнаружил, что вокруг идет другая жизнь, есть другие люди, такие же вожатые, как и он, на общение с которыми у него до этого не было ни сил, ни времени, и некоторые из них устроились гораздо лучше, имея в качестве напарниц более симпатичных девах. И все это, в совокупности с затишьем в сексуальной жизни, стало откладываться в подсознании Андрея, хотя кризис в их отношениях с Женей был, конечно же, спровоцирован теми самыми людьми, на общение с которыми у Мирошкина появилось теперь время.

Как-то утром бодрый Андрей, пригнав своих воспитанников на футбольное поле, разговорился с физруком, здоровым мужиком лет тридцати, сжимавшим в огромном кулаке мегафон.

— Ты из какого отряда? — поинтересовался физрук.

— Из шестого.

— А, сын генерала! Это тебя на отряд поставили вместе с Мурлин Мурло?

— Почему я сын генерала?

— Ну, мне говорили, что в шестой отряд едет какой-то блатной парень, не из нашей системы, я и подумал — генеральский сынок. А ты что же, не он разве?

— Наверное, он. Но отец у меня не генерал. А кто это — Мурлин Мурло?

— Ну, Женька. С тобой вместе на отряде. Мы ее так за глаза прозвали — лицом, действительно, похожа на Мэрилин Монро, а вот фигурой — не пошла. Она уже третий год ездит по три смены, мужиков окучивает, видать, замуж хочет за парня из системы. Ей отступать некуда, она в Москву учиться приехала из своей Тьмутаракани, в общаге живет. Только зря она ездит, ничего у нее не выйдет, ее уже все знают. А теперь — шаги на месте!

Последняя фраза была сказана в мегафон. Мирошкин, как и прежде, стоял рядом с физруком, перед его глазами дети поднимали руки, приседали, кругом была та же природа, но ему казалось, что мир рухнул. «А ведь она только сегодня намекнула, что месячные закончились и ночью мы вновь будем «предаваться пороку», — соображал Андрей. — Так она это назвала. Действительно, пороку. Подстилка! Небось предварительно справки обо мне навела в лагере, узнала — блатной, теперь тоже думает, что я генеральский сын! Думает — заарканила! Дура! Смешно! Куприянову рассказать — обхохочется. А ведь она меня, пожалуй, года на два-три постарше». Андрея охватила тоска, ему даже захотелось устроить скандал, разорвать связь с Женей. Но, поразмыслив за завтраком и слегка успокоившись, он передумал: «Глупо и повода нет. Взять и отказаться от секса?! Надо использовать ее по максимуму. Пусть думает, что я — мажор». В «использовании по максимуму» был еще один немаловажный плюс — вожатская комната. Андрею совсем не хотелось жить в палате с пионерами. И он вполне осознавал это, хотя откуда у него появился подобный прагматизм, Мирошкин не мог себе объяснить. Может быть, слишком намерзся во время прогулок с Мешковской и теперь вполне оценил плюсы «собственной территории»? Или тут также сказалось стремление насолить Жене — дескать, хотела меня использовать, а использовали-то ее? Кто знает?..