Депутатский запрос

Наталия Алексеевна молчала. Слушая спор, она радовалась своим мальчикам. Как взросло судят о жизни, как добры они сердцем! Понимают: тяжело сестре тянуть их, и продлится это долго. Так долго, что в жизни ей уже ничего не останется. Но сердцем Наталия Алексеевна чувствовала и другое: сегодня судьба повернется к ее дочери лицом, и она вздохнет, разогнется, увидит свет и расцветет под солнышком — ее счастье рядом, она любима добрым человеком. Понимала и Лида: Вася уже хозяин в их доме. Без него сидели бы они сейчас и горевали о несбыточности надежд. Только за одно это надо молиться на него. И — все, и нечего терзаться, это — судьба. «Не тяни, Глыбин, говори свое прошение, или как это называется… проси руки, отказа не будет. Боже мой, ну почему я такая разумно-холодная, почему не рвется к нему сердце, как рвалось к другому? Может, во мне уже нет любви и никогда не будет, я истратила свою любовь на маму, на братьев, на… да, и на него, неверного, отрекшегося от меня, — расходовала всю, до капельки, и на его долю ничего не осталось, как же тогда жить?..»

Оказывается, все в жизни происходит просто: и измена, и горе, и потери. И замуж выходят просто, и дети рождаются, вырастают и разлетаются из гнезда… И просто, незаметно, будто бы незвано приходит счастье. Да, все просто, когда глядишь назад, в то, что было…

Лидия Ивановна шла в Вязники белой от снега дорогой, обходя пристывшие лужи, и думала, что первый снег — это еще не зима, он лег на талую землю, и его сгонит, как только переменится ветер. Но кто знает, бывало и такое, что ноябрьские праздновали по зиме. Теперь-то чего о ней думать: дрова на дворе, сено в сарае, в погребе все есть — теперь жизнь не та, другая пошла, а все равно о погоде первая дума, не о своем, так о чужом душа болит: зябь не успели поднять, солома осталась неубранной…

Еще Лидия Ивановна думала о детях, второй месяц писем не шлют. О дочери-то беспокойства меньше — сама уже мать, а вот за сына все время сердце в тревоге: не в России служит — за границей, по радио только и слышишь о ракетах, о бомбах, о переворотах — неспокойно на Земле, ох неспокойно…

О погоде, о детях, о доме думы привычные, будто с ними и родилась. А вчера Вася рассказал новость — не знаешь, как и подумать. Казалось, все так хорошо сложилось, лучше и не придумаешь: Петю после института инженером в Вязники прислали, вскоре и Федя появился — директором, Василия в Совет стали выбирать, то в сельский, то в районный, а один раз даже областным депутатом был — получалось, что власть своя, деревенская, не из приезжих, и они настроили жизнь, наладили, люди видели их старание, и хотя, конечно, находились недовольные, жаловались, кляузничали — где без этого обходится? — но в общем-то все помогали, радовались за бугровских ребят, и у всех было настроение и желание работать.

И вот нате вам: Князева снимают! Не кто-нибудь снимает, а Петр Стремутка, вместе тянувший лямку, друг и приятель. Мало того, и Василию заявил: не нуждаюсь в вас больше. Что ж такое выходит: и деревня ему уже не своя, и совхоз не свой, и мы тоже? Повернулся же язык такое сказать! Что там с ним произошло, почему перестал нас понимать?

Лидия Ивановна отшагала бо́льшую часть пути, когда заслышала сзади машину. Она сошла на обочину, подальше, чтобы не забрызгало из-под колес, — молодые шофера гоняют лихо, — но машина почему-то не обгоняла, гудела рядом, и, оглянувшись, она увидела директорскую «Ниву». За рулем сидел Князев. В летней кепке, в кожанке, при галстуке — такой, каким привыкли его видеть зимой и летом, и на лице ничего особенного не отражалось, — полное, чуть-чуть флегматичное лицо знающего, уверенного в себе хозяина.

— Здравствуй, Лида. — Он остановил машину и распахнул дверцу: — Садись, подвезу.

Лидия Ивановна подошла, оперлась рукой о дверцу, кивнула на его «здравствуй».

— Знаешь ведь мое правило: кто больше ходит, тот дольше живет. Выйди-ка, а то лица не вижу. Спросить надо.

Федор Семенович выключил мотор, помешкал минуту, двигая что-то в салоне, и грузно выбрался из машины: был он высок и нездорово полн.

— Доконает тебя сидячая жизнь, — усмехнувшись, сказала она. — Хоть бы карета сломалась… Ну что?

Она поглядела ему прямо в глаза, пытаясь найти в них что-нибудь, что сказало бы ей о его досаде, волнении, растерянности, но он только пожал плечами, оставаясь невозмутимо спокойным, и как будто не понимал, о чем она спрашивает.

— Значит, уходишь… Сам пожелал или предложили?

— Какое это имеет значение, Лида? В частности, для тебя? Василия я еще понимаю, он правдолюбец, ради правды и за врага вступится, а тебе-то какая корысть?

«Наверно, поэтому на тебя и пишут, что не можешь не уязвить человека, обязательно заденешь в душе что-нибудь больное. К твоей бы умной голове да чуткое сердце» — так подумала она про себя, но говорить не стала: ему не раз говорено другими, и Петром и Василием, и он вроде бы понимал, соглашался, но понятия ему хватало ненадолго.