Деревенские адвокаты

* О похождениях Сырлыбая я много лет рассказывал в дружеских беседах. Понемногу они превратились в бродячий сюжет. Потом кое–кто из моих товарищей с моего молчаливого согласия вставил его и в свои сочинения. — Прим. автора.

…Отвел я дверь в золотом дворце чуть–чуть, на ниточку, и вижу: сидит его царская милость на троне, а вокруг визири на коленях стоят, повелений ждут, табун голов в сто. Владыка тут же метнул взгляд на дверь. Царь, он царь и есть. Бога земной наместник. Все чует.

— Откуда прибыл? Кто ты? — спрашивает.

— В Башкирии живем, демскую воду пьем, — отвечаю. — Зовусь Сырлыбай.

— Давай, Сырлыбай, вот сюда, в красный угол проходи, — приветливым голосом сказал наш халиф. Затем не спеша оглядел своих визирей. — Ступайте. Повеления мои получите завтра. Видите же, гость пришел.

Тут вся челядь словно сквозь землю провалилась. Царь корону снял. Волосы, гляжу, кудрявые, черные. Только мы остались вдвоем, я хотел было сразу обо всех злодействах жадного Колесарова рассказать, просьбу нашу выложить, рот уже открыл, но его царская милость так отрезал:

— Нет, — говорит, — верный мой слуга Сырлыбай, покуда угощения моего не отведаешь, чтобы о деле и звука от тебя не слышал.

Поперек царя не пойдешь, я покорился.

— Мощь твоя, владыка мой, хан–султан, беспредельна, что ни скажешь, на все твоя воля.

— Есть маленько, — сказал царь и повел меня в гостевую половину. А убранство там — словами не расскажешь. На полу большой узорный палас раскинут. На большом хике войлок расстелен — молока белей, на малом хике подушки да перины горой высятся, с жердочки под потолком цветастые одеяла свисают, на окошках вышитые полотенца с кисточками висят, возле печки — серебряный таз с серебряным кум–ганом стоят. Владычица наша, царя, значит, законная супруга, поначалу–то маслом не растаяла, медом не растеклась. Нравом, выходит, не шибко открытая, не то что муж. Погордиться любит. Но выставил я перед ней кадушку с медом, сразу глазки сверкнули. Тут же сунулась мизинчиком в мед, слизнула и чуть не взвизгнула:

— Ой, батюшки! — говорит. — Как вкусно–то! Пальчики оближешь!

— Так и лижи! — говорю. — Досыта лижи, меда не жалко. Я еще привезу.

Ребятни ихней не видать, у гостя под ногами не путаются, видать — в строгости держат, в благонравии. Только девушка одна, в приживалочках у них, молоденькая такая, туда–сюда порхает. Я сапоги скинул, так она портянки тут же сушить повесила. Хожу в носках. Что ни говори, осенняя распутица, ноги промокли. Пока то да се, приживалочка эта на белом войлоке скатерть расстелила. Белого калача большими ломтями нарезала, вот такую голову сахара выставила, колотый тоже был. На сковороде чуть не гору картошки вынесла, на чистом топленом масле картошка поджарена, так и шипит. Альба ли, халва ли, баурсак там и пряники, изюм и урюк, всех фруктов–ягод, какие «в мошне вызревают», — сколько душа пожелает. Вот только мясного ничего не подали. Верно, значит, слово, что царь мяса не ест, только сластями всякими пробавляется… Скоро и кипящий самовар подоспел.

Бике–царица кадушку–то взяла и ушла на хозяйскую половину. Остались мы вдвоем. Царь корону надел и взобрался на хике во главе застолья, я, подогнув ногу, с краю сел, чуть его пониже. Посидел наш шах–падишах, посмотрел на меня в задумчивости.

— Не знаю, как примешь, — говорит. — Если бутылку… того–сего… рассургучу? Коли истинный ты мусульманин, можешь и не одобрить.

— Верно говоришь, владыка мой, хан–султан. Истинный мусульманин, стойкий. Хмельное нам во грех. Бог не велит.

— Ай, афарин! — похвалил меня повелитель наш. — Таким верным и надо быть всегда — и богу, и царю.

— Иншалла! — говорю. — Чего–чего, а верности сколько хочешь. Под завязку. Хоть отбавляй.

— Похвально, — кивнул царь и бороду погладил, одобряет, значит. — Не то визири мои доносят: по нынешним временам и мусульмане озоровать начали, с пути сбились, к зелью этому пристрастились. А от пьяных голов верности не жди.

— Истинная правда, владыка мой, хан–султан, какая уж верность!

Когда чай допили и чашки на блюдца вверх дном поставили, я рассказал о злодействах паука нашего Колесара, все жалобы до ушей их царской милости донес. Я и досказать не успел, а из глаз повелителя нашего сквозь слезы метнулись искры.

— Ах он Колесар, ах он разбойник! — закричал владыка–царь, знать, все терпение вышло у кроткого и терпеливого отца нашего. — Да я ему… да я псу этому так хвост накручу! Он у меня каждому встречному пятки лизать будет, завтра же своим визирям отдам приказ — чтоб всю ту землю кулушевцам обратно вернули! А псу этому, Колесару, кара будет жестокая.

После утреннего чая стал я собираться в обратную дорогу, а царь наш помялся немного и говорит: