Деревня Пушканы

— Карты — и такие игроки? — Пурене сложила губы в усмешку. — Окна завешены, а домочадцев выдворили вон. Один из игроков отсидел за антигосударственную деятельность, а другого без конца допрашивали и прогнали с места. Думаешь, они дурачки и поверят твоей детской сказочке.

— Вынуждены будут поверить в такие очевидные доказательства. И когда человек одно и то же утверждает… Когда я ходил в подмастерьях у каменщика Игната…

Анна повернулась к темной половине комнаты — к углу между окном и печью, где находилось почти все имущество новохозяина: сколоченная из грубых досок кровать и уже послуживший скольким поколениям сундук с окованной крышкой — для приданого. Над сундуком, на вбитых в стену крючках, — две шубы: надевать в дальнюю дорогу и укрываться в лютую стужу. Шубы почему-то пробудили воспоминания о далекой зиме, когда она училась в гимназии, о гротенских событиях, о Викентии. Да, Викентий…

От мыслей о Викентии душа ныла, как разбереженная рана. Тогда в тюрьме они, казалось, окончательно выяснили свои отношения. Викентия перевели в рижскую Центральную тюрьму; когда он вышел на волю, партия послала его в Советский Союз. Уехал — и не вернулся. И перестал Анне писать. Одно его письмо с московским штемпелем, правда, фигурировало как вещественное доказательство во втором деле Анны Упениек, несколько раз ей окольными путями передавали от Викентия приветы, но как давно уже она ничего не имела от него.

Анна задумалась. И только когда Бартулан вторично предложил сесть поближе, она сообразила, к кому он обращается.

Сначала обсуждали решение пленума Центрального комитета партии. Ей зачитать его вслух? Значит, так: резолюция пленума «Политическое положение в Латвии и задачи КПЛ».

Документ длинный и читать его трудно. Напечатан на очень тонкой бумаге, уже не раз читался, местами текст стерся, стал неразборчивым. И освещение слабое. Стоит посильнее дыхнуть, как пламя в стекле лампы вздрагивает, вырывается струя черной копоти. Анна, взяв лампу в руки, водила ею вдоль строчек, будто подавала кому-то сигналы. Читала она неторопливо; текст, напечатанный в разрядку, повторяла, а отдельные места переводила на русский язык. В ячейке ведь есть русский товарищ, которому книжный латышский язык не очень-то доступен.

«Борьба с сектантством… Недостаточная активность… Недостатки в организации единого фронта… Необходима гораздо более острая борьба против колонизаторской политики латышской буржуазии в Латгале… Надо разоблачать предательскую по отношению к рабочему классу политику лидеров социал-фашистов и социал-демократов…» — запомнилось самой Анне. Быть может, потому, что она читала вслух, думала о переводе, не все приведенные в документе примеры остались в памяти. Хотя Анна обычно целиком усваивала содержание партийных решений.

Наконец документ был прочитан. Онемевшая от долгого держания лампы рука опустилась на стол.

— Прочти, пожалуйста, еще раз последний тезис! — попросила Пурене.

— Самый последний?

— Ну, разумеется. Конец резолюции.

Товарищи не возразили, и Анна снова придвинула поближе лампу.

— «Только беспощадная большевистская самокритика снизу доверху, во всех единицах партийной организации, беспощадное раскрытие ошибок и недостатков в партийной работе, с тем чтобы как можно скорее исправить их, только настойчивый и систематический контроль за реализацией принятых решений может гарантировать партии успешную работу на всех фронтах, поможет ликвидировать отставание партии в организации масс на борьбу за диктатуру пролетариата в Латвии».

— Крепко сказано… — согласился Григорий.

— Из этого делаем вывод, — Пурене неподвижно смотрела на организатора, — что пурвиенской ячейке необходимо развернуть самокритику.

— Непременно! — Григорий тоже взглянул на организатора. Анна еще никогда не видела Григория в таком напряжении.

Анна ожидала, что сейчас прозвучат резкие слова осуждения. Сейчас скажут, что организатор упрям, самоуверен, часто не считается с коллективом. И поэтому у них не ладится с агитацией масс, не растут ряды партии. Но заговорил сам Бартулан и именно о том, о чем, наверно, сказала бы и Анна.