Деревня Пушканы

Вероника уже ждала. Едва коснувшись руки жениха, она опять поникла возле можжевелового куста.

Стало быть, опять ничего не получилось.

— Без бумаги хозяина, без его разрешения родственники документ сельского рабочего выдать мне не могут. Ну а Курситис, ты сам знаешь, пригрозил искалечить меня, если только посмею уйти от него. И никто не хочет помочь. Ни писарь, ни писарская барышня, ни начальник Озол. Я к нему домой пошла. Перчатки с бахромой перед ним выложила. Те самые, что собиралась тебе в утро свадьбы подарить… — последние слова она произнесла, будто борясь с хрипотой.

— Свадебные перчатки? — вздрогнул Сильвестр.

Они однажды говорили о своей свадьбе. Тогда Вероника гордо сказала, за праздничный стол они, по старинному обычаю, сядут в белых перчатках. Уже связаны. Белые-белые, с широкой полосой узора, шитого гарусом, с густой бахромой. Деревенские старушки, которые по белизне перчаток обычно предсказывают, будут ли счастливы новобрачные, позеленеют от зависти.

— Те самые перчатки? — переспросил Сильвестр.

— Те самые.

Потом они молчали. Молчали, словно испытывали терпение друг друга.

— А что слышно вообще? Что нового дома у вас? — Сильвестр и сам не понимал, с чего это он так глупо спросил.

— Ничего нового. Сам хозяин в айзсарги собирается.

— Будет напарником Антону Гайгалниеку.

— Может, даже и начальником. Вредности Курситису не занимать.

Они разговаривали, как соседи на досуге.

Вероника встала.

— Пойду домой!

— Так быстро?

— Да ведь хватятся, искать будут.

— Ну, конечно… — Сильвестр сник, словно его вдруг оставили силы, словно он стал меньше.

Как мало тепла осталось от этой встречи.

3

— Слышь ты, вставай!

— Да, да… Я сейчас!

Когда же он, собственно, спит, этот хозяин Сперкаев? Вечером последним запирает клеть, хлев, над которым Сильвестр и пастушок зарываются в солому, в сумерки носится по двору, науськивает спущенных с цепи собак. В полдень хлопочет на огороде или под навесом для телег, а утром поднимается вместе с петухами и тормошит работников. Возражать, жаловаться на малый отдых? Так Сперкай и сам никакой работы не чурается, а спит поменьше батраков. Если ты выбился из сил, если трудно тебе ворочать весь длинный рабочий день, тебе никто не поможет. Жизнь добрая мать только для тех, кто упорен, не жалеет ни себя, ни других. Теперь многие завидуют Сперкаю, а как он свой достаток нажил? На печи не отсиживался, не ждал, чтобы ему жареные цыплята с неба свалились. Достаток накоплен упорным, неистовым трудом. Еще в молодости, когда он в Вентспилском уезде пни корчевал. Барин всем рабочим одинаково платил: двадцать сантимов за пень. Другие по три-четыре лата в день зарабатывали, а Сперкай по пять-шесть. Вкалывал от зари до зари. По воскресеньям не лодырничал. Может, ему это легко было, может, не хотелось ему, как другим, поваляться, полакомиться сладким куском? Как еще хотелось! Но он подавлял такие желания и старался в поте лица. Зато теперь… Пожалуйста, попробуй, потягайся со Сперкаем!

Отгоняя сон, Сильвестр спускался по лестнице с сеновала, прикидывая, что велит сегодня делать хозяин. Толочан и поденщиков обычно оповещали загодя. Правда, случалось и так, что с утра вдруг оказывалось, что в хозяйстве нужно побольше рабочих рук, и тогда надо было бежать за кобылкой и ехать оповещать должников Сперкая. Но до чего неприятное занятие! Сильвестр был бы согласен пренебречь полуденным отдыхом, спать еще меньше, лишь бы не ходить по дворам: «Идите! Хозяин велел! Запрягайте лошадь в широкую рабочую телегу…»

Сильвестр знал: мелкие хозяева побоялись бы сказать Сперкаю в глаза то, что говорили ему, батраку. Бывало, грозили палкой, всячески поносили, травили собаками.

Спустившись во двор, Сильвестр стал переминаться с ноги на ногу, словно убеждаясь, удобно ли ногам в постолах, обутых там, наверху, в темноте, и ждал, что прикажет хозяин.

— Ящик к дрогам привяжи. Повезешь на Сивке торф с болота. По квадратной сажени на воз. Потом с удобрениями смешаем, сахарную свеклу посадим. Копать — лопату поострей возьми, а корни подрубай коротким солдатским топором, а то хороший зазубришь. На заливном лугу начнешь, где банька Русинихи когда-то стояла! Начнешь один, попозже, когда Скрузманис подъедет, пособлю тебе.

— Так Скрузманис будет?

— Отчего же ему не быть? — остановился хозяин. Бегающие глаза прищурились, стали узкими-узкими. — У Скрузманиса ведь дом с аукциона продают? А вексель он подписал мне? Скрузманис не так глуп, знает, что мое слово на аукционе значить будет.

— Ну известно… — протянул парень и повел лошадь к телеге.

Если Сперкай дома останется, он с первыми возами может проехать мимо Курситисов. Веронике скоро идти коров доить.

Утро стоит ясное и звонкое. Деревья, кусты и поля под лучами раннего солнца сочно-зеленые, росная дорога, ведущая вниз, к мшанику, переливается, как ожерелье. На неперепаханных межах дворов бывшей деревни Пушканы, на еще не зачахших кустах распускаются цветы. На кончиках тоненьких веточек раскрылись алые мелкие цветочки, как выкрашенные гарусные узелки.